Я наклонился влево, чтобы посмотреть, что делается над Херсонесом: там наши самолеты бомбят аэродром, в небе «карусель» наших и немецких истребителей. «Бостон» снижается довольно быстро, стрелка уже проскочила цифру «5» - пять тысяч метров. Идем прямо на Херсонес.
«Не хватало еще влезть в эту кашу!» - мелькает мысль. И тотчас прямо перед носом самолета вспыхнуло огненно-черное пламя, отрывисто гаркнул правый мотор, самолет кинуло в сторону и со свистом потянуло вниз.
Шабанов тотчас убрал газ левого мотора, чтобы не сорваться в штопор, и со снижением начал разворачиваться вправо. Внизу, до самой Евпатории, расстилался белый ковер облаков. Мы заскочили за облачность, обстрел прекратился.
- Как у тебя дела? - спрашиваю Шабанова.
- Разбит правый мотор, - говорит Володя. - Сейчас отрегулирую триммера{7}, пойдем на одном моторе. Сфотографировать успел?
- Успел, Южную проскочили…
Я огляделся. Лампочка на фотоаппарате все еще мигала. Нажал кнопку, выключил. И только сейчас почувствовал, [208] что правая нога немеет, а унт наполняется теплой жидкостью. Кровь! Я взял кислородный шланг (теперь уже бесполезный) и туго перетянул ногу выше колена. Глянул вправо: чуть ниже уровня головы светились две пробоины, развороченный осколком дюраль напоминал лопнувшие зерна кукурузы, которыми нас в детстве баловала мама. Посмотрел влево: точно такие же две пробоины. Как же осколки не продырявили мне голову? Ах, да! Я как раз наклонился влево, следил за Херсонесом, вот они и просвистели над головой. «Ты, сынок, в рубашке родился», - не раз говорила мне мама. Действительно, в рубашке!
Володя добавил газу левому мотору, самолет над облаками пошел в горизонтальном полете. На изуродованный снарядом правый мотор больно было смотреть, в плоскости зияли пробоины.
- Все целы? - спросил Шабанов.
- Удивительно, но целы, в фюзеляже пробоин, наверное, двадцать, - доложил Бондарев.
- Меня чуть задело, - сообщаю как можно спокойнее.
- Конкретно? - забеспокоился Володя.
- Пустяки… В ногу.
- Крепись. - И уже Бондареву: - Передай: идем на одном моторе, садимся в Скадовске, штурман ранен.
- Не надо, - возразил я.
- Надо! - упрямо произнес Володя.
Кончилась облачность, под нами Тарханкут, скоро Скадовск. От потери крови меня стало подташнивать. Надо отвлечься.
- Витя! - зову Бондарева. - Ты бы спел чего-нибудь, а то что-то невесело стало в нашем доме.
- Это запросто! - весело откликается Бондарев. Щелчок в микрофоне, и вдруг раздается его баритон: «Я на подвиг тебя провожала…». К его баритону присоединился бас Лаврентьева.
Да, с такими парнями не заскучаешь!
Шабанов посадил самолет на одном моторе точно у «Т», будто на тренировочном полете, отрулил в сторону, выключил мотор. К самолету кинулись техники, летчики - все, кто в этот час был на аэродроме. Окружили, рассматривая развороченный правый мотор, изрешеченный фюзеляж. Меня вытащили из кабины, положили на свежую зеленую травку в ожидании санитарной машины. Спрыгнул на землю Володя Шабанов, подошел ко мне, присел, заглянул в глаза: [209]
- Ну как?
- Порядок.
- А что же с кислородом?
Техники уже орудовали в самолете. Сняли фотокассету, отправили в лабораторию. Начали проверять кислородное оборудование. Оно оказалось в полной исправности. Просто после проверки системы на земле механик закрыл общий вентиль, находящийся в фюзеляже, а перед вылетом открыть забыл. Короче говоря, проявил халатность, которая едва не стоила нам жизни.
Из задней кабины вылезли Бондарев и Лаврентьев - целые и невредимые. Удивительно: фюзеляж, где они находились, изрешечен, а у них - ни царапины!
Механик самолета залез в кабину и начал выволакивать оттуда огромные ватные чехлы, которые засунули туда в Птаховке, чтобы после посадки в Скадовске зачехлить моторы и сохранить в них тепло - ночи еще были холодные. Эти-то чехлы и спасли стрелков: все осколки застряли в вате, их вытряхивали, как горох…
Подъехал Рождественский. Не стал принимать рапорт Шабанова, подошел ко мне, спросил:
- Потерпеть можете? Сейчас придет машина.
И правда, через аэродром уже мчалась санитарная машина. Молодая девушка-фельдшер тут же разрезала на ноге унт, комбинезон, сделала перевязку. Пока она возилась со мной, прибежал фотолаборант, доложил Рождественскому:
- Товарищ подполковник, пленка отличная, через полчаса снимки будут готовы.
Христофор Александрович круто повернулся ко мне, сказал:
- Спасибо, штурман.
Мне казалось, голос его чуть дрогнул.
* * *
Не думал я, что придется вынести столько неприятностей. Главный госпиталь Черноморского флота в то время находился в Тбилиси, за тысячу километров от Скадовска. А в этом небольшом полевом госпитале был всего один хирург (он же главврач), женщина-терапевт да несколько сестер. Когда меня привезли с аэродрома, хирург, осматривая ногу, сказал:
- Надо удалять осколки. Но у нас нет новокаина. Придется потерпеть немного.
Положили меня на операционный стол. Ноги, конечно, привязали, хоть я и обещал не дергаться. У изголовья [210] встала огненноволосая девушка в солдатской гимнастерке - медсестра Маша. Сказала:
- Держитесь за меня, товарищ старший лейтенант, не так больно будет. - И улыбнулась.
Когда началась операция, я сразу почувствовал, что это значит - резать по-живому.
Дальше - хуже. Оказалось, что осколки пробили ткань и врезались в кость. Пришлось их выковыривать, поврежденную кость вычищать. У меня все плыло перед глазами…
Иногда издали доносился голос Маши:
- Кричите, будет легче.
Не знаю, следовал ли ее совету, мне казалось, что я не кричу, во всяком случае сжимал зубы до немоты в скулах. Были секунды, когда я куда-то проваливался, видимо, терял сознание, потом снова начинались муки. Наконец услышал: «Гипс!» - и понял, что операция завершена. Меня отвезли в палату.
Утром Маша появилась в палате, подошла ко мне:
- Как спали?
- Нормально, спасибо.
Она вдруг зарделась, веснушки вспыхнули еще ярче.
- Крепко вы меня вчера обнимали, - смущенно сказала она и оголила руку выше локтя: я увидел черные синяки - следы моих пальцев. Стало невыносимо стыдно.
- Простите, Машенька, - пролепетал я.
- Да уж прощаю, - безоблачно улыбнулась девушка. - Если бы синяки были только на руках… А то тут, - она провела пальцем по талии, - еще хуже.
Я чувствовал себя очень неловко. Думал: «Ах, Машенька, Машенька… И она еще шутит!»
А она, приветственно вскинув руки, отошла к соседней койке, где лежал раненый летчик-истребитель, присела на стул.
- Ну, как вы себя чувствуете, товарищ майор?
Раненый ничего не отвечал, молчал. Я видел, как Маша осторожно, очень нежно погладила своей ладошкой его большую руку.
- Все будет хорошо, товарищ майор, - ласково звучал голос девушки, - вы только не волнуйтесь, наш главный - прекрасный хирург…
Майор молчал.
Вскоре я узнал печальную историю моего соседа. Его подбили в жарком воздушном бою над Перекопом, куда он со своей эскадрильей сопровождал штурмовики Ил-2. Четырем парам «яков» пришлось отбивать атаку нескольких [211] десятков «мессеров». И они отбили. Все «илы» вернулись домой, майор сбил одного «мессера», еще одного подбил. Но в какой-то момент ведомый прозевал атаку Ме-109, и самолет комэска был прошит очередью. Мотор «яка» заглох, майора ранило. Истекая кровью, он дотянул до своей территории, посадил самолет в поле, но при посадке машина перевернулась, летчику сильно повредило ноги. Когда его вытащили из самолета, он был без сознания.
Это был крупный, очень сильный мужчина лет тридцати. Руки - что лопаты, на короткой шее - крупная голова с коротким ежиком.
Когда я поступил в госпиталь, он уже находился там недели две. Ему сделали операцию, ноги заковали в гипс, но температура продолжала оставаться высокой. Сняли гипс, и обнаружили на одной ноге омертвение тканей. Приговор врачей был суров: начинается гангрена, ногу нужно ампутировать. Майор не соглашался.
Днем он лежал молча, безучастно смотря в потолок. А ночью, когда впадал в забытье, стонал, бредил, по-чапаевски кричал: «Врешь, не возьмешь!» Своими ладонями-лопатами обхватывал толстые металлические прутья на спинке кровати и гнул их, как проволочные. Когда его немного отпускало, он смотрел на свою «работу», смущенно улыбался и говорил сам себе: «Опять буянишь, майор».
Маша по секрету сообщила, что у майора, кроме ног, поврежден еще и позвоночник, каждое движение причиняет ему адскую боль, и просто удивительно, как он не кричит криком.
- Прямо железный человек! - восхищалась она.
У меня дела быстро пошли на поправку. Я уже на костылях выходил во двор погреться на солнышке. Часто навещали друзья: Шабанов, Уткин, Емельянов. Пришел как-то Мордин: их эскадрилья уже прилетела в Скадовск, Друзья сообщали новости: под Севастополем затишье, но это затишье перед бурей - в ближайшее время начнут выкуривать оттуда немцев. Основная борьба в эти дни шла на морских маршрутах, между Севастополем и Констанцей. Караваны врага без конца шныряли туда-сюда, разведчики перехватывали их, наводили ударную авиацию и топили. Приказ был такой: ни один немецкий транспорт не должен дойти до порта. Топить, топить беспощадно!
