- В Тбилиси? Не близкий свет… Но успокойся, что-нибудь придумаем. Сейчас только позвоню. [220]
И убежал куда-то. Вернулся быстро, сказал: «Лечу!» - и снова убежал.
Через час Мордин на По-2 уже держал курс на Кавказ. Поздно вечером, в тот же день, он возвратился в Скадовск и вручил главврачу пакет с порошками сульфидина.
Главврач удивился:
- Как вам удалось его получить? Вы даже рецепт не взяли второпях…
- Иногда, доктор, слово убедительнее рецепта, - сказал Мордин.
Всю ночь Машенька пичкала меня этими порошками, не отходила от моей кровати. А утром меня снова положили на операционный стол, сняли повязку, засыпали раны сульфидином и, кажется, еще чем-то, зашили и… продолжали «кормить» все теми же белыми порошками.
Через день температура резко понизилась.
- Пронесло! - сказал главврач после очередного обхода. - Благодарите своего друга за спасение. Надежный мужик.
А Мордин появился в палате как ни в чем не бывало, спокойный, неторопливый, присел на табуретку, чуть заметно подмигнул, улыбнулся:
- Ну как, брат Владимир, скоро полетим?
- Теперь уже скоро! - ответил я и почувствовал, как теплая волна неудержимо захлестнула меня, перехватило дыхание. И я дрожащим голосом сказал:
- Спасибо, Вася.
- Ну, еще чего… - смутился Мордин.
Но на этом мои злоключения не закончились. Через день пришло официальное распоряжение: перебазироваться в Одессу. А я лежал обессиленный, лицо - с кулачок, восковое, без единой кровинки. Как быть?
- Мы его на этих чертовых «студебеккерах» до Одессы не довезем, - говорила Машенька Лиде. - Проси главврача, чтобы выписали…
- У него в Токмаке родители, там и госпиталь рядом, в школе расположен, - вспомнила Лида.
Но главврач на выписку не соглашался.
- Слаб очень. Если б под присмотром медработника, тогда еще куда ни шло…
- Товарищ майор, так у него жена медсестра, - соврала Машенька. - Перевязки классно делает.
И главврач сдался. Написал записку в Токмакский госпиталь с просьбой взять меня на амбулаторное лечение, снабдил Лиду перевязочными материалами, какой-то мазью, [221] выдал на всякий случай и порошки сульфидина - и выписал.
Мордин перевез меня на квартиру, где остановилась Лида. Через несколько дней меня уложили на матрацы и довезли до станции Партизаны, там перенесли в санитарный вагон, и через несколько часов я был в Токмаке.
Были, конечно, мамины слезы, и была огромная радость встречи с моими дорогими стариками, пережившими два года фашистской оккупации.
Наступило лето, на ветвях уже зеленели абрикосы, во дворе паслась коза. А через дорогу возвышалось трехэтажное здание школы - там размещался госпиталь. Мама оборудовала мне «палату» под раскидистым абрикосом, потчевала козьим молоком и кукурузными лепешками (с хлебом было трудно). И я почувствовал себя на седьмом небе. Запоем читал книги, которые приносила из библиотеки Лида. Нога быстро заживала.
Встреча над Констанцей
18 августа 1944 года наша разведывательная авиаэскадрилья вылетела из Евпатории и взяла курс на Одессу. Цель перебазирования из Крыма была понятна всем: временному затишью конец, не сегодня-завтра наши войска двинутся на юг, в Румынию и Болгарию, потребуется помощь авиации, в том числе, конечно, разведывательной.
Фронт проходил по Дунаю, где пролегала румыно-советская граница, от Одессы это совсем недалеко. Но город жил сравнительно спокойно. На малой высоте мы прошли над зелеными улицами, уже заполненными людьми, над живописными одесскими площадями и парками. Свежие следы войны еще, конечно, были видны во всем; в пустоглазых коробках домов, в затопленных кораблях у портовых причалов, во всем облике города, пережившего трагедию фашистской оккупации. Но Одесса быстро оживала, прихорашивалась. В этом жизненном пульсе не чувствовалось того напряжения, в котором еще год-полтора назад находились прифронтовые города, когда опасность массированных налетов вражеской авиации и даже артиллерийских обстрелов постоянно висела над ними дамокловым мечом. Сейчас - другие времена. Горожане уже не шарахаются при появлении самолетов, поднимают головы, машут руками. Знают - свои.
Аэродромы Одессы забиты нашими самолетами. [222]
Командующий ВВС ЧФ генерал-лейтенант авиации В. В. Ермаченков создал специальную авиагруппу для уничтожения плавсредств противника в портах Румынии, в основном в Констанце и Сулине. Авиагруппа внушительная: 70 самолетов 2-й гвардейской минно-торпедной авиадивизии, 100 самолетов 13-й дивизии пикирующих бомбардировщиков, 40-23-го штурмового авиаполка, а для прикрытия - 40 самолетов 6-го истребительного авиаполка и 48-4-й истребительной авиадивизии. В эту же группу включен и 30-й разведывательный авиаполк. Наша эскадрилья первой вылетела в Одессу, остальные ждали команды на вылет в Евпатории.
Да, мощь нашей авиации чувствуется. Над Одессой плавно кружат «яки». Попробуй, «мессер», сунься!
Миня Уткин кивает головой вниз, говорит:
- Съездим в Одессу-маму? Никогда не был.
- Видно будет.
Ни он, ни я прежде в Одессе не были. Интересно пройтись по улицам знаменитого города. Хоть и израненного, но все равно, говорят, прекрасного.
У Мини Уткина настроение хорошее, он, видимо, рад моему возвращению в строй, а я все еще никак не могу опомниться. Встреча с родной эскадрильей была тяжелой. Из «стариков» остались командир эскадрильи Виноградов и Миня Уткин, да еще ждали из госпиталя возвращения Саши Рожкова, вот и все. Меня встретили молодые розовощекие юноши - совершенно незнакомые: новое пополнение эскадрильи, выпускники авиаучилища, того самого, которое пять лет назад заканчивали и мы. Пять лет. Целая вечность! Ребята славные - все молодые, горячие, одного боялись: что война скоро кончится и они не успеют фашистам «дать по зубам».
Но… Слишком многих друзей не досчитались мы в битве за Севастополь. В Одессу из «стариков» привели машины только двое - Уткин и Рожков, два закадычных друга, всю войну пролетавшие в одной части, бок о бок. Остальные самолеты пилотируют молодые.
Едва мы приземлились, как наш экипаж вызвали в штаб. Приказ: произвести фоторазведку Констанцы. Задание проще простого. Пока шли до траверза Констанцы, набрали высоту 8000 метров, развернулись, зашли на порт, «щелкнули» - и отворот в море! Зенитки даже «не тявкнули».
Утром 20- го нам вручили наш же фотоснимок: изучайте! Судов в порту много: транспорты, миноносцы, баржи, [223] катера. Надо снова пройти над портом на высоте 5000 метров, внимательно посмотреть, не изменилась ли их дислокация, и результаты визуальной разведки передать немедленно после прохода над портом. Ударную авиацию интересуют прежде всего крупные суда. Группа уже готова к вылету, вылетает по сигналу разведчика. Нас будут прикрывать 16 «яков» и «аэрокобр» -защита надежная, под таким прикрытием мы еще ни разу не летали.
Над Одессой - ни единого облачка. Как только взлетели, восемь пар истребителей пристроились к нашему самолету. Мне отлично видно, как слева, чуть сзади «приклеились» две пары, справа - еще две. Это непосредственное прикрытие. Выше и на отдалении «дефилируют» вправо-влево еще четыре пары «ястребков» - в их задачу входит отсечь истребители врага, связать их боем, не подпустить к разведчику. Как говорят истребители - «костьми лечь, но разведчика сберечь!» Приятно идти в таком сопровождении.
Надо проверить связь с истребителями. Нажимаю кнопку радиопередатчика:
- «Сокол-один», «Сокол-один», я «Зоркий-пять», как слышите?
В наушниках раздается бодрый и очень знакомый голос:
- «Зоркий-пять», я «Сокол-один», слышу отлично!
И потом таинственно и тихо:
- Не дрейфь, я рядом, сам дрожу.
Я не поверил своим ушам: Захар! Захар Сорокин! Откуда ты взялся, дорогой друг, ты же больше двух лет воюешь на далеком Севере!
Но это он, он! - это его любимая поговорка!
* * *
Еще в авиаучилище я впервые услышал эту присказку. Возвращался из увольнения, торопился, не шел - бежал, поглядывая на часы. У проходной меня догнал высокий курсант, подмигнул лукаво, сказал: «Не дрейфь, я рядом, сам дрожу!» Протянул руку, пожал мою ладонь, словно в тиски взял:
- Захар, сын Артема.
Так мы познакомились. Летом летали с разных аэродромов, только зимой жили в одном авиагородке. Встречались все больше в спортзале или на стадионе. Захар был высок, мускулист, очень развит физически. Но что особенно привлекало в нем, так это необыкновенная доброжелательность, общительность. Ему достаточно было перекинуться [224] с незнакомым человеком парой слов, чтобы через полчаса стать его «корешем», как говорил он. Мне казалось, что все курсанты училища - его «кореша».
