и представляя, как она обеими руками прижимает к тонкому подбородку громоздкую пластиковую трубку. Потом делаю глубокий вдох и говорю:
– Не думаю, что в колледже мне нравится.
В ответ – тишина.
– Джек? Джек?
Поскольку распрощаться со мной ей даже в голову не пришло, мне требуется целая минута, дабы понять, что сестра ушла. Потом эта картина помимо моей воли без конца стоит у меня перед глазами: в наступающих сумерках в главной гостиной на телефонном столике покачивается на проводе трубка, из которой звучит мой голос, без конца повторяющий ее имя.
Потом все мое общение с Сандайлом ограничивается вежливыми беседами с Фэлконом и Мией раз в неделю. Какая-то часть моей души старается это игнорировать, но другая не может думать ни о чем другом.
Не помогает и то, что кампус утопает в зарослях рододендрона, привлекающего колибри. Птички яркими, крохотными мазками цвета носятся в воздухе, напоминая собой окровавленные сердечки. На ум приходят слова Джек, которые она сказала мне накануне своего побега из Сандайла: «Мы с тобой два сердца, вылетевшие из наших тел, я твое, а ты мое». «А ведь, произнося их, она уже знала, что сбежит с этим парнем», – с горечью думаю я.
Потом в какой-то момент я открываю для себя пиво. Великая вещь. И вскоре приобретаю привычку ходить по барам совершенно одна. А если кажусь кому-то там чудаковатой, все думают, что я под хмельком. Нередко оно так и есть. Мне одиноко, хотя я этого и не осознаю, потому как еще не обладаю опытом познания одиночества.
По субботам в «Пурпурном трилистнике» подают зеленое пиво и текилу за полцены. Поэтому к пяти вечера народу там уже полно, что мне всегда нравится. Приятно находиться в окружении теплых тел. К семи я уже совершенно пьяна, но все равно вливаю в себя еще, чтобы добиться той стадии, когда ты идеальным фрагментом пазла встраиваешься в окружающий мир. Бар набит битком, от чего одним уютно, а другие, напротив, испытывают дискомфорт. Воздух щетинится жаром тел и чужими мыслями. Скользя меж завсегдатаев, я ловлю обращенные на меня взгляды. Мне чего-то жутко хочется, но чего именно, не понять.
– Джек?
Я поворачиваюсь, выставив вперед локоть, и вижу перед собой черную бровь, широким росчерком приподнятую над темным глазом на строгом лице сродни тем, которыми живописцы в старину наделяли святых. Мой локоть врезается ему в ребра, от удара, пришедшегося в солнечное сплетение, он сгибается пополам и неподвижно замирает, будто вот-вот развалится на куски.
Имя – вот что меня поразило. Джек. Оно хоть и самое распространенное, но он так задушевно шепнул мне его на ушко. Я до сих пор чувствую в его голосе трепетные нотки. В виду он имел именно ее, мою сестру.
Глядя в мои глаза, он в них что-то замечает – то ли цвет, то ли не такой сильный дух, стоящий за ними.
– Понятно, значит, это не она, а ты, – говорит он, – и меня, вероятно, не помнишь.
– Отчего же, помню, – возражаю я, – ты тот парень, с которым Джек попыталась бежать. Который увез ее тогда из Сандайла. Но Мия вас поймала. А я ее сестра. Если ты вдруг не помнишь, меня зовут Роб.
Его имя напрочь вылетело у меня из головы, неразличимо слившись с сонмом лиц других выпускников частных школ в глаженых рубашках, растворившись в пучине мужских имен студентов Гарварда, популярных на восточном побережье, всяких там Франклинов, Джефферсонов и Логанов, каждый из которых в этой знойной пустыне из кожи вон лез, потея и изнемогая от желания заслужить одобрения Фэлкона. Но вдруг ни с того ни с сего оно всплывает в памяти, поднимаясь на поверхность из глубин разума, и жужжит во рту, будто пчела.
– И снова здравствуй, Ирвин Кассен.
Он смотрит на меня в упор и хохочет, хотя его смех больше похож на лай.
– Такое ощущение, что с тех пор прошло сто лет, ты не находишь? Знаешь, что самое смешное? Я еще тогда думал, что это была ты.
– Что ты говоришь!
Выудив эту фразу, я пытаюсь вложить в нее побольше желчи и скептицизма, что на моем месте сделала бы Джек. «Не все близнецы абсолютно одинаковы. Надо же быть таким тормозом».
– Вообще-то, планировать похитить одну девушку, но увезти совсем другую – это верх беспечности. Ладно, проехали. Что ты вообще здесь делаешь? Я думала, ты из Гарварда.
– На самом деле из Принстона, хотя оттуда я уже ушел.
– Вылетел?
– Не совсем, хотя в некотором роде да.
– За совращение несовершеннолетних?
– Знаешь, во всем виновата политика. Мне устроили показательную порку. Но здесь открылась вакансия адъюнкт-профессора, и я…
– Надо понимать, для тебя это стало понижением в должности, – говорю я, и он соглашается, улыбаясь мне страдальческой улыбкой.
Мы без передыха обмениваемся колкостями, хотя обычно я не очень умею поддерживать разговор. И пока вот так общаемся, все остальное – бар, шум и толкотня – отходит на задний план. Мы замыкаемся в собственном мирке, словно в стеклянном шаре с падающим внутри снегом, который принадлежит только нам и больше никому.
Потом берем напитки и уединяемся в укромном уголке. Касаясь меня коленкой, он рассказывает о своем богатом отце, у которого есть ранчо в Монтане и нефтяные скважины в Техасе.
– Все правильно, – говорю я, – богатенькие папеньки всегда устраивают своих чад в Принстон за бабки. И ты все равно умудрился все профукать.
Он окидывает меня долгим взглядом, протягивает руку, берет указательным и большим пальцами прядь моих волос и дергает с такой силой, что у меня на глаза наворачиваются слезы. Будто собирается вырвать их с корнем.
– Как уже было сказано, я еще тогда думал, что она была тобой.
Мы не сводим друг с дружки глаз, еще секунда, и я зареву от боли. Знаю, что все его слова ложь – не мог он тогда принять Джек за меня. Но зато он каким-то непостижимым образом понимает, что эта идея мне нравится. Он нащупывает во мне слабые, больные места и давит на них. От этого возникает ощущение интимности.
От неожиданного накала момента у меня внутри все бурлит. Мне хочется совершить какой-нибудь решительный поступок – например, отрезать себе палец. Хочу навсегда, навечно, до скончания веков остаться в этом настоящем, лишь бы он вот так на меня смотрел, чуть приподняв бровь.
– Лжецов жарят на костре… – шепчу я.
А когда он наклоняется ближе и переспрашивает: «Что?», целую его.
На первое свидание Ирвин приглашает меня в ресторан французской кухни, пожалуй, единственный в Сьело. На каждом столе красная скатерть в клетку, а
