но у него тут же суровеет лицо, а взгляд обращается куда-то вовнутрь. В гневе он всегда выглядит задумчивее обычного.
– Моя семья исповедует традиционные ценности. Так было всегда. Если для тебя это просто шутка, можешь обо всем забыть.
И с этими словами уходит. Я кричу ему вслед, но он даже не оборачивается.
Я думаю, что вечером он позвонит, а не сегодня, так завтра. Не может быть, чтобы все в одночасье изменилось только потому, что я засмеялась. Надеюсь помириться с ним столь же стремительно, как мы поссорились. Но проходит день за днем, а он все не подает о себе никаких вестей. Меня будто выставили на мороз.
Через неделю я издали вижу, как Ирвин гуляет по лужайке с молодой девушкой, одной из его студенток, склонив свои темные волосы над ее белокурой гривой. Миниатюрной блондинкой с шевелюрой того же цвета, что и у меня, и такого же хрупкого телосложения. У меня хватает ума не окликать их. Я ощущаю ровно то, к чему он, собственно, и стремился – мучительный укол ревности и собственничества.
Мне очень одиноко, как в те беспросветные времена, когда со мной не разговаривала Джек. Я отталкиваю от себя окружающих, это совершенно очевидно. Что со мной не так, что моя душа не может принять любовь Ирвина? Я реву и упорно думаю, где я напортачила, но не знаю, что делать, дабы все исправить.
Как-то вечером я набираюсь храбрости, выпиваю пару винных коктейлей и направляюсь по кампусу в квартиру Ирвина. Но когда стучу, он какое-то время мне не открывает. Тогда я зову его, припав губами к щели почтового ящика. Наконец дверь распахивается, и я вижу его перед собой – в халате и прилично выпившим.
– Прости меня, пожалуйста, – говорю я, – я исправлюсь. Я люблю тебя. И стану твоей женой.
– Спасибо, – говорит он. Какие сильные у него руки, как трудно вырваться из его объятий. – Я тебя прощаю.
Простыни все еще хранят тепло женской плоти и едва уловимый запах незнакомых духов. Я задерживаю дыхание и прячу недовольную гримасу. Так здорово, что он меня простил, к тому же теперь между ними наверняка все кончено. Какой смысл опять ссориться из-за какого-то пустяка.
Дабы понять, что гнев Ирвина вызван неоштукатуренными, продуваемыми всеми ветрами зданиями, выстеленными линолеумом коридорами и запахом супа в факультетской комнате для отдыха, мне понадобился не один год. Его бесили старые стены из камня и красного кирпича; пожелтевшие листья, облетавшие под порывами осеннего ветра; студенты в одинаковых блейзерах и шарфах, горланящие те же песни, которые распевали их отцы; и слова, слаженно передающиеся из поколения в поколение на волне денег. Свою каторжную ссылку он чувствует буквально нутром.
Мне даже невдомек, что отец Ирвина больше не намерен давать ему денег и, чтобы умаслить его, ему надо остепениться и предъявить жену. Я даже не догадываюсь, что перед ним в долгу не только я, но и Сандайл. Ирвин должен получить возмещение за то унижение, что он пережил тогда по милости Джек, за то, что ему так и не довелось оправдать надежд, что жизнь низвела его до статуса адъюнкт-профессора в захудалом пустынном университете, лелеющего надежду на постоянный контракт.
Все это я узнаю от него позже, по чуть-чуть после каждой мучительной ссоры, через которую нам приходится проходить. И только после рождения детей у нас появляется новый повод для конфликтов.
Я люблю его и поэтому готова платить. К тому же где-то внутри у меня засело злобное семя, которое приходит в возбуждение от мысли приехать с ним под ручку в Сандайл и посмотреть на их физиономии. В первую очередь на Джек.
Когда я сообщаю им о нашем приезде, голос Мии срывается от радостного предвкушения. У Фэлкона он хоть и довольный, но какой-то старческий. Они думают, я их простила. Позвать к телефону Джек я уже не прошу. После начала занятий в колледже я еще ни разу не бывала дома. Нужно было на какое-то время забыть их и начать все с чистого листа, чтобы стать тем человеком, каким мне изначально полагалось быть. Мое старое «я» должно было без остатка скрыться под налетом нормальности – как статуя под позолотой.
Когда мы с Ирвином выходим из машины, на нас тяжелым ударом обрушивается пустынный вечер. Воздух теплый, как чай, но я чувствую, как в нем струится холодок, готовый в полный голос заявить о себе после захода солнца.
Пока Ирвин достает сумки, я поворачиваюсь к дому и зову их, но без ответа. Потом, глянув на часы, понимаю, что они, должно быть, сейчас на заднем дворе, вывели собак на вечернюю прогулку. Я сказала им, что приеду, но не сообщила, в котором часу. Пообещала кое-кого с собой привезти, но кого именно, не уточнила.
Круглые стены Сандайла крепко потрепали песчаные бури, саман, когда-то густого красного цвета, побледнел и стал скучно-бурым. На них повсюду виднеется птичий помет, ни бугенвилии, ни ракитника, которыми раньше были обсажены клумбы под окнами, больше нет. На широкой подъездной дорожке, как злокачественные наросты на дряблой коже, кое-где растут дикие кактусы чолья. Внешне это уже не дом, а жилище каких-то полоумных стариков. Не знаю, то ли он стал таким совсем недавно, то ли я раньше просто ничего не замечала.
Ирвин садится обратно в машину, чтобы припарковать свой белый «шевроле» на площадке за домом.
– Нет, – возражаю я, – пусть стоит здесь, у двери.
Он с понимающим видом смотрит на меня и оставляет его на подъездной дорожке перед Сандайлом. Я знаю, что по возвращении они первым делом увидят именно его. Интересно, что при этом почувствует Джек? Я говорю себе, что она не может меня контролировать. Это моя собственная, совершенно новая жизнь. Но сердце в груди бьется, будто литавры.
Даже когда мы заходим в дом, Ирвину никак не удается унять дрожь. Он очень чувствителен к холоду и совершенно забыл, какие стылые могут быть в пустыне ночи. Я беру со стола и протягиваю ему старый коричневый свитер Фэлкона с кожаными заплатами на протертых до дыр локтях.
Потом готовлю нам с ним коктейль – кампари с лимонадом. Не хочу, чтобы кто-то из нас раньше времени набрался. Все необходимое для напитков мы привезли с собой, побросав в чемодан Ирвина. В Сандайле пьют только виски и пиво, ничего другого Мия не признает. Мы садимся перед венецианским окном и любуемся закатом. В таком виде Мия, Фэлкон и Джек, вернувшись наконец домой, и застают впервые с того раза Ирвина –
