казнь), охраняющего преступника от высшей меры наказания за содеянное; в связи с чем размах преступности достиг уровня не
потенциальной угрозы, а
реального общественного бедствия. Сегодня мы уже не представляем себе и дня без информации о громких масштабных злодеяниях или единичных гнуснейших преступлениях, только ещё обретающих статус «типичных». Например, зверские убийства ветеранов войны с целью завладеть их воинскими наградами. И каждый раз, узнавая подробности новых, леденящих душу преступлений, думаем: «Неужто может быть что-либо еще страшнее, безнравственнее
этого?». Оказывается, может! И даже не заставляет себя долго ждать.
Но гораздо страшнее самих преступлений наше отношение к ним, точнее – его полное отсутствие. Если даже люди, воспитанные моральным кодексом доперестроечной эпохи, начинают обретать, и это заметно, устойчивую привычку к несправедливости и жестокости, если их уже ничем таким надолго не удивить, то как же тогда должны воспринимать все это ровесники перестройки и их более молодые сограждане?! Естественно, как органическую составляющую нашего бытия, как нечто нормальное, внутренне присущее демократии с ее «свободами». Для них факты бесчеловечности, еще как-то потрясающие стариков, не есть что-то из ряда вон выходящее. Их равнодушие к злодеяниям есть вполне адекватная реакция на явления, становящиеся общественной нормой.
Адаптация к жестокости – это страшно в полной мере, но столь вполне и закономерно. (Кстати, нечто подобное присуще не только человеку. Так, в книге М. Карпенко «Вселенная разумная» [27], с. 149 приводится пример, заключающийся в следующем. Измерялась электропроводность листа растения сперва в нормальных условиях, а затем – «лицом к лицу» с актом жестокости: в непосредственной близости с исследуемым листом в произвольные моменты времени в кипяток сбрасывалась живая креветка. В этот момент электропроводность листа изменялась на несколько порядков и очень медленно достигала первоначального значения. Лист «по-человечески» сжимался от чужой боли. Но когда растение становилось свидетелем мучительной смерти возрастающего числа креветок, его реакция на гибель очередной жертвы становилась все более слабой. Растение как бы адаптировалось к учащающимся фактам несправедливости и жестокости, подобно человеку, бессильному что-либо изменить.)
* * *
Сетуя по поводу душевной черствости наших внуков, следует все же делать поправку на то, что это еще далеко не предел, что внуки наших внуков будут еще бездушнее своих дедов и отцов. Прогноз этот утешительным, к сожалению, не назовешь, но зачем обманывать себя? Душа человека, зажатая между крайними планами: катастрофически худеющим духовным и постоянно жиреющим животным, будет все в большей степени порабощаться последним, вырождаться в его служанку. И до какого предела это будет развиваться? Этого не знает никто, «ибо кто познал ум Господень?» (Рим. 11,34). Правда, можно опереться на библейские и исторические аналогии.
Мы знаем из Библии, что Христос-Спаситель явился избранному народу в момент, когда тот одной ногой уже стоял в духовной могиле, когда омертвевшая душа человека уже трансформировалась в некий рудиментарный орган. Христос разблокирует духовный план триады и через него реанимирует душу человека, теряющего человеческий облик. Видимо, и второе пришествие Христа промыслено с аналогичной целью: спасти еще раз деградирующее людское стадо для участия его в последующих этапах божественного эксперимента. Но это – последняя надежда на спасение души, удержание ее от поглощения низшей природой человека. А до этого эсхатологического события условия божественного эксперимента будут, вероятно, изменяться Творцом неоднократно для высвечивания новых, не ведомых Ему тонкостей человеческой натуры. Даже Сыну Божьему они известны не в полной мере: «До последнего мгновенья творение не перестает Его удивлять. Он думал, что знаком с последней глубиной человеческой низости, но этот поцелуй (Иуды. – Г. М.)…» [44], с. 207.
Если условно принять активность врожденной самости как нечто исходное, как «зло от юности», то реальное «зло во всякое время», творимое нашей окрепшей самостью, впрямую зависит от текущих условий эксперимента. Они могут поощрять самость, действуя в одном с ней направлении, но могут и противостоять ей, причем довольно жестко. В этом случае она уползает в темные придонные слои нашей души, где, находясь в «дежурном режиме», ждет благоприятных условий, чтобы активизироваться вновь.
К примеру, в России благоприятные для процветания самости условия эксперимента Творец кардинально не изменял более трехсот монархических лет, хотя и варьировал их в широких пределах: от установления крепостного права до его отмены. В результате «священная» частная собственность (в союзе с узаконенной вседозволенностью) до такой степени разложила нутро ее владельцев, что они (надо же скатиться к тому!) обратили своих кормильцев в своих же злейших врагов, в гробовщиков той самой «священной частной»! Куда же дальше?
Условия эксперимента исчерпали себя полностью, и Творец резко, «по-революционному» изменяет их. Теперь они становятся враждебными, болезненными для самости. Более семидесяти лет общественная собственность («наше», а не «мое») не позволяла самости вслух заявить о себе; более семидесяти лет люди жили в здоровом нравственном климате в союзе с высокой культурой и доступным просвещением; более семидесяти лет духовная пища через разблокированный свыше верхний план триады питала душу личности, формируя в человеке человеческое начало.
Но Творец вновь изменил базовые условия эксперимента: перестройка, а затем – откат к «священной» частной собственности. Самость, сдерживаемая внешними условиями в течение десятилетий, берет реванш; попирая элементарные нравственные нормы, она по-животному упивается своим торжеством. Однако базовые условия эксперимента сегодня хотя и работают на самость, как в дореволюционный период, но не во имя последней. Они всего лишь создают социальный фон для выявления на нем тех немногих людей, кто способен, подавляя собственную самость, сохранить и пронести сквозь лихолетье, находясь в оковах бесправия, истинно человеческие ценности, обретенные на предыдущем этапе эксперимента. Ведь только «претерпевший же до конца спасется» (Мк. 13,13) и, возможно, станет нравственной моделью человека в последующей эпохе – эпохе Водолея. А остальные? Их ждет полная духовная дегенерация, вырождение их когда-то человеческой триады в примитивную скотскую диаду. Если, конечно, условия божественного эксперимента волею Творца не будут изменены раньше: ведь «непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его» (Рим. 11,33).
* * *
Люди уверены, что причиной любых социальных катаклизмов является исключительно человеческий фактор. В данном случае – якобы какой-то конкретный человек и группа его единомышленников вдруг замыслили и провели в жизнь, которая их всех почему-то перестала удовлетворять, радикальные ее изменения. Да, видится именно так. Однако обусловлена эта вполне земная метаморфоза внеземной причиной, о которой речь шла выше: резким изменением условий божественного эксперимента в соответствии с планом, ведомым лишь Самому Экспериментатору. «Ибо все из Него, Им и к Нему» (Рим. 11,36).
Инфантильное желание найти крайнего, выявить козла отпущения, чтобы отвести на нем душу, стало уже давно частью души самого человека. Уж очень хочется этому «образу и подобию» сформировать в привычном для него трехмерном пространстве первопричину (кто виноват?), которую можно
