«Наверняка она думает о том, что я — урод. Она сравнивает меня и отца. Сравнение, конечно, в пользу Павловича…» — Геннадий тоже отвернулся. Он ощущал неприятное чувство досады, к которому прибавилось осознание неблагодарности, быстротечности и легковесности своего поступка. Как легко он позволил себе влюбиться! Как быстро забыл о той, которая поддерживала его в трудные минуты. Отчего так произошло? Геннадий закрыл глаза, и тут же воображение воспроизвело ему огромные синие омуты, загадочную красоту манящих, смеющихся, негодующих глаз. Есть в этом что-то колдовское, неподвластное контролю, голосу разума. Что, если и отец тоже вот так попался? Ведь нельзя пройти равнодушно мимо таких очевидных прелестей. Попался, а потом подумал, что слишком стар для новой любви. Геннадий посмотрел на ситуацию глазами мужчины, который при всем своем могуществе не может сбросить груз лет, освободиться от памяти прошлого. Много в нем непоправимого, но разве можно отказывать себе в самой жизни, пытаясь наказать себя за былые ошибки? Геннадию стало жаль отца по-человечески и по-мужски. Как же он теперь он мучается, пытаясь найти выход…
— Знаешь, Мара, а отец к тебе не равнодушен, — вдруг прервал молчание Геннадий. Это неожиданное заявление заставило Мару недоуменно взглянуть на него. — Да, я точно знаю это. Тебе нужно набраться терпения и подождать. У вас еще все будет.
— Что? Удивительное перевоплощение. К чему бы это? — Слова Геннадия непостижимым образом совпадали с тем, что думала она сама. Было странно, что мужчина, чувства которого только что отвергли, пытается помочь своему сопернику. Это благородство или еще что-то?
— Я говорю, что тебе не остается ничего другого, как ждать.
— Ты — сплошное противоречие, — покачала головой Мара.
— Я завтра уеду, и ты забудешь о моем существовании. Это будет справедливо для всех: и для тебя, и для отца, и для Рэйчел. — Геннадий совершенно упустил из виду, что Маре это имя ни о чем не говорит.
— Рэйчел?
— Это моя невеста. Она ждет меня в Англии.
— У тебя есть невеста? — Час от часу не легче. — Так это с ней ты так мило разговаривал по телефону?
— С ней.
— Значит, невеста. И при этом ты говоришь о любви ко мне?
— У нас это семейное: жена не является помехой зову сердца, — не сдержался и снова съязвил Геннадий. — Если о жене можно не думать, так о невесте тем более.
— Ты нарочно стараешься выглядеть подонком?
— Да, я хочу вызвать к себе стойкое отвращение, чтобы не оставлять себе шанса, — широко улыбаясь, ответил Геннадий. — Все, приехали. Извини, я покину тебя прямо сейчас. Оставим галантность до лучших времен.
— А они наступят? — Мара тоже вышла из машины. Так они и стояли, глядя друг другу в глаза, стояли по разные стороны этого красивого автомобиля. И при этом расстояние между ними казалось бесконечностью…
— Обязательно. Для тебя — без вариантов. Ты ведь рыжая, а рыжим всегда везет… Кстати, ты очень похожа на Николь Кидман. Ты знаешь, о ком идет речь?
— Нет.
— Это одна очень красивая актриса из Австралии.
— Впервые слышу. Темная я, отсталая.
— Посмотри фильм «Дни грома». Сейчас она другая, изменилась, а вот в тех своих первых фильмах она настоящая.
— Спасибо. Обязательно восполню и этот пробел в своем культурном развитии, — съехидничала Мара.
Геннадий повернулся и, быстро взбежав по ступенькам, скрылся за дверью. Мара стукнула кулаком по крыше автомобиля, вымещая свою бессильную досаду. Медленно поднимаясь, Мара старалась успокоиться. Она надеялась, что с появлением Эрнеста Павловича все станет на свои места, как всегда.
* * *
Гурин-младший сдержал слово: он улетел на следующий день. Эрнест Павлович выглядел расстроенным. Казалось, он решил, что сын вернулся навсегда. Мара никогда не видела его таким радостным, таким легким, стремительным и вечно улыбающимся, как в дни приезда Геннадия. Но с его отъездом Эрнест Павлович превратился в молчаливого, задумчивого человека, который словно устал от жизни.
— Я вижу, что отъезд Геннадия совсем подкосил вас, — не выдержала Мара, когда в одну из прогулок Гурин практически не проронил ни слова, шествуя рядом с ней.
— Да, мне не хватает его, — прикуривая очередную сигарету, ответил Эрнест Павлович. — Кстати, вы успели подружиться?
— Да, — после недолгой паузы ответила Мара, решив не открывать правду.
— Гена тебе понравился? — Похоже, Гурин не собирался ограничиваться одним вопросом.
— Он похож на вас.
— Да? — Его глаза на мгновение вспыхнули, но лишь на мгновение. — Не знаю, стоит ли это считать добрым предзнаменованием. Сын должен быть похож на мать. Говорят, тогда он будет счастлив…
— Мой ответ огорчил вас?
— Нет-нет. — Гурин шел все медленнее. Со стороны казалось, что ему тяжело переставлять ноги, каждый шаг дается с невероятными усилиями. — Он уехал, и я знаю, что для него это лучше…
— Эрнест Павлович, я не могу видеть вас таким.
— Не принимай близко к сердцу, девочка. Все пройдет.
— Но мне не безразлично ваше настроение. Чем поднять его? Я сделаю все, что захотите, — борясь с волнением, произнесла Мара и осторожно взяла Гурина за руку. — Только намекните.
— Спасибо, — вяло, не пытаясь высвободить свои похолодевшие пальцы, ответил Эрнест Павлович. Он вдруг сделал глубокий вдох, посмотрел по сторонам. У Мары создалось впечатление, что он только осознал, что они в парке, только что услышал пение птиц, шелест зеленых листьев, увидел их замысловатую игру с легким ветерком. — Послушай меня внимательно, Мара.
— Да, Эрнест Павлович.
— Любовью должны заниматься молодые красивые люди. В них все прекрасно: душа, движения, тело, мысли, полные желаний. И нет ничего запретного, неприличного. Получать удовольствие и любить в этом возрасте так же естественно и необходимо, как пить, дышать.
— К чему вы это говорите?
— К тому, что я нахожусь на той стадии, когда мечтать о подобном стыдно, неприлично. Все настоящее в прошлом. Сейчас идет речь о поддержании определенной формы, удовлетворении мужского самолюбия. Я слишком стар, чтобы позволить себе любить.
— Не нужно, Эрнест Павлович. Разве дело в возрасте, если речь идет о настоящей любви?
— А кто определяет ее истинность? — усмехнулся Гурин.
Мара разжала пальцы, отпустив его руку. Она демонстративно пошла чуть вперед. Про себя она ругала Гурина за его устаревшие взгляды на жизнь. К чему этот консерватизм, когда все может быть так хорошо! Она шла, думая о том, что он должен окликнуть ее. Но Эрнест Павлович молча шел чуть позади, ожидая, пока Мара снова будет готова к диалогу. Он достал из кармана пиджака портсигар и, заглянув в него, тут же закрыл. Мара оглянулась.
— Курить в вашем возрасте тоже вредно, — съязвила она, но, увидев, как Гурин улыбнулся, не стала продолжать.
— В моем возрасте? Нет, милая, на никотин я уже, наверное, выработал иммунитет. Он действует на меня исключительно в расслабляющих целях, — сказал он и сразу добавил: — Оставим эту тему. Я рад, что ни разу не видел с сигаретой тебя. Ты ведь не куришь?
— Нет.
— И не пробуй.
— К чему эта лекция, Эрнест Павлович? Я хочу говорить о другом.
— Знаю… Я не забыл разговор перед моим отъездом. Я понимаю, что ты снова хочешь вернуться к нему.
— Очень, но только в том случае, если вам есть что мне ответить.
— Пока я настаиваю на том, что тебе, прежде всего, нужно учиться, а все остальное — блажь, которую легко выбросить из головы, если расставить все по своим местам.
— Интересно было бы узнать, что и на каком месте у меня должно быть, по-вашему.
— Сначала учеба и все, что способствует твоему продвижению вперед. — И тут Гурин произнес фразу, которая отчетливо перекликалась с тем, что совсем недавно говорил Геннадий: — Не теряй времени. Мои возможности сейчас велики, но я бы не хотел посвящать тебя в специфику своего бизнеса. Скажу одно: я не застрахован от того, что в один момент все неожиданно закончится.
— Что вы имеете в виду? — испуганно глядя на Эрнеста Павловича, спросила Мара.
— Большие деньги — большой риск.
— Тогда зачем вам это нужно? — искренне изумилась Мара. — К черту деньги! Сколько нужно человеку для жизни?! Сколько нужно вам, в конце концов?
— Деньги — наркотик, познав его, так трудно отказаться. Я однажды попался, теперь поздно что-либо менять. — Гурин подошел к остолбеневшей Маре, ласково провел рукой по ее шелковым волосам, скользнул по щеке. В его взгляде была неподдельная грусть. — Милая моя девочка, как же ты не можешь понять, что я не могу желать для тебя такой судьбы.
— Просто я вам не нравлюсь.
— Ты не можешь не нравиться. Кажется, само зеркало должно каждый день признаваться тебе в любви.
— Я ничего не боюсь рядом с вами. — Мара поймала его руку, жарко поцеловала ладонь, прижала ее к груди.
