придумали специальные очки, в которых не видно было детей. И теперь все взрослые носили такие очки. Причём качество таких очков проверяла специальная комиссия и на полгода давала гарантийный срок использования, по истечении которого необходимо было проверять качество очков снова, и в куче бумаг опять требовалось ставить печати подтверждения.
Вместо рук взрослые теперь использовали специальные манипуляторы, которые тоже стоили очень дорого, и фирмы производившие манипуляторы и очки стали очень богатыми. Но потом ввели специальный налог, по которому вся прибыль от продажи очков и манипуляторов уходила в фонд поддержки детей. И снова все были довольны, особенно когда в течение каждого года налоги на лицензию манипуляторов и очков повышали сразу в два раза.
Дети очень расстраивались, что с ними никто не разговаривает. Стоило детям появиться на улице, ― включалась специальная сирена, и взрослые бежали врассыпную. Зазевавшегося взрослого тут же настигали дети и старались прикоснуться к нему. Если им удавалось прикоснуться животом или попой, то взрослого немедленно волокли в отделение полиции и оттуда он уже не возвращался.
Со временем взрослые перестали рожать детей из-за страха быть расстрелянными. А те, кто всё-таки делал это всеми правдами и неправдами, старались отдать детей государству, потому что содержать детей было слишком дорого и невероятно опасно. Родителей могли посадить на десять лет в тюрьму, если ребёнок говорил, что плакал. А если родитель видел кусок голой ноги или, не дай бог, голую грудь ребёнка, то камеры наблюдения, которые обязательно устанавливались в те дома, где жили дети, всё это фиксировали и правосудие становилось неизбежным. А для удобства последние программисты придумали специальную программу, которая отслеживала по зрачкам, видел ли кто кусок голой ноги ребёнка или нет, и в автоматическом режиме направляла патруль полицейских в дом преступников.
В определенный момент, когда и в школьных столовых, а потом и в ресторанах посадили всех поваров, официантов и служащих, в стране по всем улицам стали развешивать кормушки и автопоилки, чтобы дети могли спокойно есть и пить без участия взрослых. Это спасало положение, потому что к этому времени дети разучились не только писать и читать, они уже не умели разговаривать и держать в руках ложку.
Дети уже не мылись, потому что купание считалось насилием над ребёнком. Дети не играли в игрушки, потому что игрушками можно было пораниться или напугать ребёнка. Дети не смотрели телевизор, потому что там могли показать что-то неправильное, а что является правильным уже никто не знал, поэтому по всем каналам непрерывно показывали надпись: «Дети, всё хорошо!». Однажды из-за неполадок в передатчике на несколько минут надпись исчезла, и одному мальчику стало плохо. Инцидент немедленно был расследован на самом высшем уровне, и техника, отвечавшего за качество телевизионной картинки, немедленно расстреляли.
Но чаще всего никто и не пытался читать никакие надписи. В опустевших городах в больших тёплых помещениях, оборудованных автопоилками, кормушками и автоклизмами, на подогреваемом полу сидели толстенные дети и ели, ели, ели… Время от времени у кого-то из них случалось расстройство желудка, и тогда инженеров по кормушкам, поваров, производителей пищи и операторов кормления немедленно расстреливали.
То и дело в стране разгорался очередной скандал, потому что где-то в далёкой деревне или посёлке кто-то по недогляду не расстрелял взрослого за то, что он увидел голый зад ребёнка или дотронулся до ребёнка фалангой мизинца. Тогда в район бедствия немедленно вызывалась спасательная команда и всю эту местность в радиусе нескольких километров выжигали керосином, а потом огораживали всё колючей проволокой и лентами с надписью «Место греха! Не входить!»
Те дети, которые ещё могли перемещаться в пространстве, сбивались в стаи и бегали по пустынным улицам городов. Они громили всё вокруг, душили друг друга, друг друга насиловали и издевались. Это не запрещалось. Это было можно. Детям можно всё.
Последние взрослые были довольно стары и доживали свой век. Всё было хорошо. Ни одна детская слеза не была уронена. Всё лучшее было отдано детям. И через несколько лет далёкой страны, где жили добрые и заботливые люди, не стало. Все помнили об этой стране и говорили о ней только хорошие слова. Говорили, что ради доброты эти великие люди даже не испугались умереть. Говорили, что такие люди достойны только уважения, потому что они понимали, что самое ценное на земле ― это дети.
2.12.
Мужчины уже несколько минут сидели молча и не шевелились. Прохлада осеннего вечера то и дело трогала их тела, но желания согреться у них почему-то почти не возникало. До заката было ещё пара часов, влажный воздух с переизбытком кислорода легко наполнял их лёгкие, и в тишине казалось, что слышно движение их мыслей.
– Да, вот так вот мы и живём, ― сказал слегка седой мужчина в растянутом свитере.
– И не говори, ― поддержал его второй, серьёзный и задумчивый.
Стояла середина осени южной России, тихая и безмятежная, как старость восточных мудрецов. Старые друзья, впервые за многие годы выбравшиеся на дачу к одному из них без жён, неожиданно для себя стали много говорить. И говорили они о самых сложных, самых волнующих их умы вещах. Всё время казалось, что у них слишком мало времени, поэтому мужчины торопились говорить и торопились слушать, спешили думать и всё время что-то делали, делали, так что время от времени забывали о том, для чего они сейчас здесь. А собрались они здесь отметить с шашлыком завершение одним из них большой научной работы.
– Да, страшно, ― сказал Седой. Я уже на свою дочь смотреть не могу. Понимаю, что она полная дура, и ничего хорошего её не ждёт.
– Что, опять началось? ― спросил Серьёзный.
– Да. Я уже даже не знаю, как справляться с этими дегенератами, её друзьями. То один, то другой, то криминал, то блевотина, то татуировки на жопе. И главное, я понимаю, что ни про Чехова, ни про Куприна я ей уже говорить никогда не смогу. И уже на Щелкунчика мы с ней не пойдём, и вообще, уже мало куда пойдём, а только буду оплачивать её штрафные квитанции, подтирать задницу и возить в больницу.
– Ладно тебе. Татуировки ― это же не проблема, ― успокаивал Серьёзный.
Седой посмотрел на друга возмущенным взглядом. Но тут же его взгляд смягчился, он повернулся к костру, где разгорались дубовые поленья, и кочергой поправил несколько из них, чтобы огню было удобнее сжигать слегка намокшую древесину.
– Ты знаешь, ― сказал Седой, ― я тут разговаривал с одним садистом. Я в хорошем смысле, не смейся, ― улыбнулся Седой, ― так вот он мне сказал, что татуировки, козявки вот эти все на морде, макияж этот весь
