Это был внутренний монолог. Вслух адмирал подчеркнул, что масштаб операции и новизна ее характера вызваны самой обстановкой войны. Конвой, который немцы сейчас собирают в фиордах выше Гаммерфеста, много больше того, который побит катерниками в Варангер-фиорде. Там было тридцать вымпелов. А сейчас разведка уже насчитала до сорока. Кроме тральщиков и сторожевиков — не меньше шести эсминцев. Будет, конечно, достаточное прикрытие с воздуха.
— Даже при успехе во внезапности одним ударом не обойтись. Повозитесь с врагом. Но, так или иначе, победу надо завоевать полностью. Нанести немцам потери можно и без такого сложного плана. Смысл комбинированного удара заключается в том, чтобы конвой разгромить и уничтожить. — Он дважды повторил эту фразу строго и даже жестко, потом улыбнулся. — Наши летчики умеют настойчиво действовать. На этот раз их задачу облегчите вы, Кононов (сидите, пожалуйста). Сможете оценивать обстановку на месте. Ведь ваше положение будет относительно неподвижное. Тридцать узлов — это не десять километров в минуту. Катерники! В этот раз вы тоже по-другому будете воевать. Хоть и дальше от своего берега, но под крылом Долганова. Взаимодействие — великое дело! Если вы не будете горячиться, оно обеспечит решительный успех…
— Вот еще Анастас Иванович Микоян обижается, товарищи, — улыбнулся адмирал. — Прибрежный лов мы, правда, обеспечили. Но траулеры хотят далеко ходить. Иначе нерентабельно топливо жечь. Надо врагу в Баренцевом море все дороги заказать. Надо стать полными хозяевами своего моря. Начнем это дело всерьез. — Он встал. — А теперь рекомендую вам отдыхать. Место конвоя сейчас уточняют. Наверно, к началу суток вам придется выходить. Желаю успеха и жду к себе со славными сообщениями.
Бекренев предложил командующему чаю. Адмирал взглянул на часы и отказался.
— Давайте, командир, не стеснять друг друга. Вас ничто не привлекает на берегу? А вот Долганов ждет не дождется, когда я уйду, чтобы побежать к телефону. Впрочем, — с усмешкой добавил адмирал, — ему нужно погоду выяснить у главного синоптика.
3
Когда командующий вспомнил Наташу, Кононов смутился. Он даже не сразу расслышал, что адмирал спрашивает у него о состоянии раны.
— Заживает, заживает, — ответил он поспешно, забыв, как три дня назад уверял, что рана уже зажила.
— А все-таки после этого дела в отпуск прогоню, — сказал командующий. — Проветриться надо. Сразу хотел послать, но Долганов так за вас просил, что мы с генералом не устояли.
— Я очень благодарен, товарищ командующий.
— Хотелось, чтобы именно вы приобрели опыт руководства ударами авиации в море, — сказал адмирал.
Его взгляд и быстрое пожатие руки не позволили Кононову сказать, что он ценит дарованное ему прощение за гибель машины, но сам себе этого не простит. Он вздохнул и проковылял в коридор, к каюте, которую занимал вместе с Петровым.
Катерник устраивался на ночлег и рекомендовал последовать его примеру.
— Как выйдем, тут уж будет не до сна.
Но, растянувшись на койке, Петров передал Кононову привет от Игнатова, а потом стал рассказывать, как Игнатов его выручил. Кононов мог бы тоже перечислить десятки случаев выручки, но у Петрова в манере вспоминать было что-то особое, и он заслушался, не перебивая рассказчика. И вот Петров уже уснул, а Кононов продолжал сидеть, вытянув больную ногу, и все думал о рассказанном Петровым.
Да, вот они как! Катер горел и оседал на нос, теряя ход, и уже Петров простился по радио с друзьями, и упорные советские люди обливали палубу бензином: пусть скорее настанет гибель, только бы немцы не захватили катер. Но товарищ Петрова прорвался сквозь огонь нескольких кораблей, и враг не взял ни Петрова с экипажем, ни катера… А Игнатов казался ему легкомысленным юношей.
— Виктор, — неожиданно позвал Николай Ильич, заглядывая в каюту. — Наташа на причале и послала меня за тобой. Ну! Полно тебе бирюком сидеть…
* * *
Долганов вслед за командующим покинул корабль и поспешил к Наташе. Они расстались всего два дня назад, но молчаливо, жадно и тревожно разглядывали друг друга. Николай Ильич искал в Наташе перемен и не находил. Ему почему-то казалось — Наташа должна была подурнеть, на лице появятся пятна, но этого не было. Может быть, ошиблась? Он растерянно спросил:
— Не шевелится?
— Что ты? — засмеялась Наташа. — Еще рано.
Она вгляделась в милое лицо: два дня назад Николай Ильич был утомлен штормом, поездкой к катерникам, какими-то планами, какими-то придирками Ручьева. Но сейчас она чувствовала в муже, кроме озабоченности, какое-то чересчур торопливое стремление все-все сразу узнать о ней. Это было предпоходное. Не случайно она почувствовала, едва подойдя к кораблю, особую строгую торжественность. Наташа приучилась к спокойной выдержке, никогда не позволяла себе расспрашивать мужа, но сегодня ей было особенно тяжело.
«Все же легче, если бы он сказал: «Завтра я буду в бою». Но он не скажет. Придумает что-нибудь правдоподобное, обманет».
— Завтра начинается хлопотливое учение, — бодро сказал Николай Ильич, — но на неделе я, возможно, буду дома.
«Так и есть. Солгал. Перед обычным выходом на сутки он никогда так не предупреждал».
Наташа провела пальцами против волны волос, коснулась его лба. И Николай Ильич почувствовал, что Наташа ему не верит, и совсем не надо было упоминать об уходе. Но он упрямо продолжал:
— Ужасно хлопотливо. И катерами командовать и авиацией. Знаешь, Кононов со мной идет.
— А его ранение?
— Пустяки… для такого случая… Прогулка в море, я хочу сказать, даже полезна.
Наташе стало страшно. Она повторила про себя: «Такой случай». Она понимала, что Николай идет в море сражаться. Но, зная, что об этом нельзя говорить, молча склонила голову к его плечу.
От Наташи веяло весной, клейкими березовыми листочками, какими-то простенькими цветами. И Долганову поэтому представилось, как после войны они съездят к отцу под Минск. Их мальчик будет сидеть в горячем песке, а старик сварит уху, угостит медом и баснями о том, каким был он победителем женщин в молодости. На самом деле он прожил однолюбом, но почему-то стыдится этого.
— Письмо получил: цела наша ленинградская квартира, и даже вещи остались, — сказал он вдруг.
— Тебя пошлют в академию, конечно. А меня пустят отсюда?
— Смеешься, Наташа. Кто же нас разлучит? Да и какая служба после родов!
— И до, и после я не собираюсь расставаться со службой. Я бы стала тогда завистливой и ревнивой.
— Ну?!
— Все ревнуют, — сказала Наташа. — Так уж создан человеческий род. Это мы выдумали какую-то другую жизнь, а ты в нее поверил.
— Кто выдумал и почему я поверил? — спросил Николай Ильич смеясь. — Разве я с тобой только об умных книгах разговариваю?
— Спасибо, — значит, со мной неинтересно об умном говорить?
Он зашептал:
— Ты самая интересная из книг. Лучшая из всех героинь. Да, да, — повторил он, мешая ей возразить. — Я никогда не понимал толстовской Наташи. Увлечься этим болваном Курагиным, изменить настоящему большому человеку. Ты никогда бы не смогла…
— Перестань, — сказала Наташа с укором и даже с каким-то испугом, словно он совершил святотатство.
Она высвободила свои руки из его пальцев и прошла к воде. Николай уже забыл о своей ревности. Принимает ее стойкую любовь, как непреложный дар жизни. А если бы Кононов был осторожнее, тоньше в выражении своих чувств? Куда могли завести ее жалость и любопытство?! Разве что-то не тянуло ее навстречу летчику в тот первый вечер, когда они танцевали? Она боролась за свою любовь к Николаю, боролась с чужой волей и победила ее, а Николай этого никогда не оценит, не поймет.
«Ну и что? — спросила она себя. — Разве это так важно? Лишь бы жил, жил…»
Наташа вскрикнула от внезапно охватившего ее страха.
— Что ты, Наташа? — Долганов неслышно подошел и обнял ее.
— Ничего, ничего! Это нелепо, о чем мы говорим перед твоим походом!
— Дался тебе этот поход. Ведь на несколько часов, — деланно беспечно сказал Николай Ильич. — Когда будет опасно, я с тобой вместе составлю завещание. Хорошо? А сейчас одевайся, проводи меня на корабль. На счастье…
По улице они шли молча, но у причала Наташа неожиданно спросила:
— Сережа Сенцов тоже идет?
Она старалась говорить спокойно, но он угадал какой-то скрытый скачок ее мысли и ответил:
— Тоже. Идет, но на «Умном». Инспектирует.
— Жалко, что не вместе с тобой. Он — преданный друг, правда?
— Сережа? Чудесный парень. Но чуть-чуть тугодум. Знаешь, мы с ним, пари заключили. На его холеные усы. Быть Сережке с бритой губой.
Но Наташа отклонила неуклюжую попытку увести ее на путь легкой болтовни, укрывающей душевную тревогу.
