— Михал, белые! — заорал он и пулей вылетел из вагона будить командира…
Книжек в одних кальсонах безмятежно спал на мягком диване своего купе.
— Товарищ комполка, плохо дело, вставайте, на том берегу белая сволочь, их там как саранчи!
Командир полка мгновенно вскочил, на ощупь натянул брюки.
— Быстро — пулемет, занять мост, чтобы не прорвались на эту сторону!
Ян Шама, прыгая по шпалам, бежал вдоль состава, стуча кулаками в двери:
— Тревога, ребята, черт, тревога!
Разбуженные от крепкого сна, кавалеристы ругали Шаму, но Лагош — он был уже обут, — увидев выражение лица товарища, прикусил язык.
— Михал, пулемет — и к мосту! — выпалил Шама. Вдвоем они спустили «максим» на полотно, Щама схватил несколько лент, и по шпалам, по камням поволокли пулемет к мосту. Быстро установили его, и Шама подал Лагошу ленту.
Белогвардейцы накапливались на противоположном берегу. Первая цепь, крадучись, двинулась к мосту. «А эшелон спит, черт!..» Шама не успел додумать — Лагош нажал спуск. Сухо, отрывисто залаял пулемет, поражая ряд за рядом атакующих.
— Ленту! — прохрипел Лагош. С какой бы радостью обнял его сейчас Шама, да уж больно яростный вид у Михала…
При звуке первых очередей эшелон разом проснулся. Появились еще пулеметы, вдоль берега залегли стрелки. Коничек и Бартак организовали ружейный обстрел противоположного берега. Сыхра лег возле Лагоша, взял ленты у Шамы, бросив ему:
— Принеси-ка еще! — и, наклонившись к Михалу, сказал: — Отдохни минутку, дай пулемету остыть, главное ты уже сделал.
— Ну и побудочка была, — усмехнулся Лагош, стирая пот со лба. Сыхра сунул ему в рот зажженную цигарку. Кавалерист жадно затянулся и снова склонился к прицелу.
На мосту валялись убитые и раненые белогвардейцы. И на берегу стрелки Бартака и Коничека произвели в их рядах немалое опустошение, но непохоже было, чтобы белые помышляли об отступлении. С обеих сторон строчили пулеметы. Михал Лагош вспомнил о станковом пулемете на тачанке и сказал Сыхре:
— Сыпь за ним!
Лагош и Шама поднялись, и вскоре послышался резкий неторопливый «говор» и этого пулемета.
С ружейно-пулеметной стрельбой у моста сливалась артиллерийская пальба в другом конце Филонова. Недалеко от вокзала в утреннее небо взвились над крышами домов языки пламени. Там тоже трещали винтовки и пулеметы, все как-то вдруг сразу расслышали это. К Сыхре и Книжеку подошел Натан Кнышев. Шрам на его лице налился кровью, кончики усов свисали к подбородку.
— Товарищи, — сурово сказал комиссар, — Киквидзе прислал связного. Белые атакуют весь город, а нас хотят отрезать от дивизии и уничтожить. На помощь мы надеяться не можем. Слышите, бой идет на всех окраинах города. У Книжека сверкнули глаза:
— Ну, мы теперь удержимся и через мост их не пустим.
Вдруг на том берегу поднялся страшный крик, стрельба усилилась, грохнули разрывы ручных гранат.
— На Голубирека напали, когда с нами не вышло! — вскричал Кнышев. — Товарищ Книжек, дайте мне роту Бартака и конников, пойду на помощь второму батальону!
Сыхра выпрямился:
— Я с вами.
— Нет, — ответил Книжек, — ты нужен здесь. И надо послать донесение Киквидзе.
Комбат недовольно тряхнул головой, но комиссар согласился с Книжеком. Сыхра махнул рукой и, расстроенный, полез в карман за махоркой. Закурив цигарку, он вызвал Барбору и приказал приготовить лошадей, чтоб ехать в штаб дивизии.
Кнышев с Бартаком поскакали на другой берег. Лошади упирались, шарахались от трупов, но подчинились наконец. Трупы все-таки пришлось сбросить в реку, чтобы могла проехать тачанка. Петник, правивший тачанкой, пролетел по мосту как на крыльях, догоняя роту Бартака. Ла-гош и Пулпан, вцепившись в стальной щит пулемета, кричали Петнику, чтоб не жалел лошадей. Страшное зрелище открылось им издали: белогвардейцам удалось врасплох напасть с фланга на второй эшелон чехословаков. Бесшумно перебив часовых, они подобрались к самим вагонам и, раздвинув двери, в упор начали расстреливать спящих. Первыми опомнились пулеметчики, открыли ответный огонь. Слева налетела казачья конница — не более эскадрона, но все опытные рубаки, — и пошла рукопашная…
— Беру на себя пехоту, — сказал Кнышев Войте, — а ты останови конных…
Бартак взмахнул шашкой и ринулся вперед. Столкновение было жестоким. Казаки поздно заметили атаку и не успели открыть огонь. Петник развернул тачанку, и Лагош выпустил смертоносную очередь. Кнышев под громовое «ура» соединился с бойцами в эшелоне, и они вместе начали отбиваться от белых. Голубирек через окно своего вагона стрелял из «максима». Его ротные командиры, Новак и Бребера, строили бойцов, выбегавших из вагонов с винтовками, хотя почти все без гимнастерок; в казаков полетели гранаты. Казачьи лошади пугались, вставали на дыбы, сбрасывая всадников. Какой-то подхорунжий прицелился в Бартака, но тот ударил шашкой его коня, лошадь бешено метнулась в сторону, понесла и с разбегу врезалась головой под вагон Голубирека. Подхорунжий свалился с рассеченным лицом.
Кнышев со своими стрелками прорвался на другой бок эшелона. В ста пятидесяти шагах показалась цепь белогвардейцев. Ротный Бребера тоже увидел их и побежал вдоль состава, крича, чтоб открыли противоположные двери. Туда же выскочил из вагона и Ондра Голубирек.
— В штыки! — крикнул ему Кнышев.
— Ура! — закричал Голубирек.
Бребера хотел подхватить боевой клич, но пуля попала ему в рот. Чехи быстро развертывались в цепь, насаживая штыки на винтовки. Вокруг падали товарищи, звали на помощь… Кнышев и Голубирек двинулись вперед с винтовками наперевес.
— Ура! — закричал комиссар.
Стрелки услыхали, бросились за ним. Белогвардейцы заколебались. Многие вскакивали, бежали в степь, офицеры напрасно пытались остановить их. Не успевшие спастись бегством гибли, скошенные пулями. Матей Конядра с несколькими всадниками, погнавшись за бегущими, захватил целую группу с офицером. Ротный Новак со своими бойцами окружил замешкавшихся пехотинцев, которые отчаянно отбивались.
Сражение на берегах Бузулука затихало. Вскоре умолкли последние выстрелы. Голубирек камнем свалился на железнодорожную насыпь. Он так устал, что едва шевелил губами. Кнышев сел рядом с ним.
— Как я близорук! — ругал себя молодой командир. — Никакой я не начальник! Позволить так обмануть себя! А все проклятое вино… Застрелю городского голову, как собаку!
— Ваша вина такая же, как и моя, — сказал комиссар. — И совершенно неважно, что мы здесь кое-как отбились. Не может нас извинить и то, что вчера вечером нигде в округе не видно было белогвардейцев. Сколько вы потеряли людей?
— Откуда я знаю! Большинство убитых лежат в вагонах… Товарищ Кнышев, отдайте меня под суд!
— Начдив посмеется надо мной. Нет, нет — тогда уж надо судить и Книжека с Сыхрой, как вас и меня. Но главное — мы не поддались! А здесь нас немало ждет таких же подлых сюрпризов. Но я тоже за расстрел городского головы…
На взмыленном коне, красный и потный, подъехал Бартак. Правая его рука с окровавленной шашкой, прикрепленной ремешком к запястью, бессильно свисала, Кнышев поднял на него глаза:
— Как дела?
— Натан Федорович, мы захватили белого полковника, трех хорунжих и около сотни рядовых. Можно возвращаться в эшелон, — хрипло доложил Бартак.
— Где они?
— Конядра вместе с ротным Новаком гонят их в город, может, Киквидзе порадуется.
Кнышев машинально поднялся, осмотрелся. Люди подбирали убитых и раненых. Выносили из вагонов тела. Бартак потерял четверть своих конников да человек двадцать пехоты. Раненный в ногу, заместитель Бартака Курт Вайнерт поплелся к фельдшеру. У Лагоша убили лошадь, зато сам он, и Пулпан, и Петник остались живы. На их черных от пыли лицах сверкали белки глаз. Бартак кивнул Долине. Под глазами у Долины темнели круги.
— Останешься тут, — сказал ему Бартак, — пока не будет полной уверенности, что белые отвязались. Можешь возвратиться к вечеру. Курта положи на тачанку. Мы с комиссаром поедем к Книжеку.
Йозеф только кивнул. Беда Ганза раздобыл лошадь для Кнышева — казачью гнедую с широкой спиной, спокойную. Она паслась на берегу Бузулука под развесистыми вязами, которых Ганза еще не встречал в России. Гоняться за лошадью не пришлось, она вела себя послушно.
— Мы их штук двадцать словили, — сказал Ганза. — Может, нашлось бы что-нибудь получше, но эта по крайней мере вас не сбросит, товарищ комиссар. Ноги у нее как бревна.
В эшелонах Сыхры семьдесят пять вагонов, они протянулись от железного моста почти до грузовой платформы станционного склада. За складом, на площадке между несколькими развесистыми акациями, стоят два бронеавтомобиля шестнадцатой дивизии. Через улицу — поповский дом с садом. Далее, вправо, высится церковь, ее позолоченные купола сверкают на летнем солнце.
