Среди думских бояр старейшинами были Свенельд и Блуд, но Свенельд остался в Болгарии, поэтому выступил присутствующий Блуд, как бы выражающий мнение большинства, а вернее, многих.
- Конечно, князь, в словах твоей матери есть правда, которую никак нельзя не учитывать. Но и у тебя тоже правда, с которой приходится считаться. Я думаю, что тебе надо идти к войску, и надеюсь на твое скорое возвращение в отчину.
Бояре зашумели, но Ольга вдруг встала.
- Я уже утомилась, - сказала она, - и долго не могу присутствовать, но вот что скажу. Ты видишь, сын, что я уже очень больна. Куда же ты от меня уходишь? Когда похоронишь меня, то иди куда хочешь.
Она было сделала шаг, но остановилась:
- Никаких курганов, никакой стравы или тризны - хоронить меня по вере моей, на то вон Григорий есть, он и будет распоряжаться, когда Богородица придет и позовет меня.
- Хорошо, мать, - печально глядя на высохшую фигуру, сделавшуюся маленькой, осунувшееся лицо с крупными глазами и нетвердой походкой, чувствуя, как в груди у него все сжалось от ее отчаянных слов, Святослав добавил:
- На том стою! - и вышел.
За ним потянулись бояре, тысяцкие, лучшие люди. Они выходили молча, но, переступив княжеский двор, заговорили, заспорили, задумчиво гладили бороды, видели своими глазами, что матушке княгине осталось недолго.
Ольга вошла в светлицу рядом со своей опочивальней, но присела на лавку, тяжело дыша:
- Вот, Григорий, я с утра чувствовала себя бодрой и как бы молодой. А теперь задыхаюсь, словно воздуха вовсе нет. Я тебе, просвитер [134] , вот что скажу...
- Матушка, позволь спросить, - остановил ее Григорий, -отчего ты всех опечалила? Отчего такой собор?
- Вот и хотела я тебе об этом сказать, - стала пояснять она, - поутру, как глаза разомкнула, гляжу, в опочивальне кто-то есть. Думала, постельница, а приглядываюсь - белое какое-то, и все приближается ко мне. Потом лик углядела такой, как у девок молодых, не замужних и не вдовых, а светлый и улыбчивый. Но нет, приглядываюсь, выходит как бы юнак, красивый такой, в жизни никогда такого не видела... А потом говорит так, будто о... любви, а я поняла - ужаснулась. Говорит, что пришел от Матери Божьей. И та зовет меня к себе.. Что же это, Григорий?
- Это благодать, - молвил он, - это был архангел Гавриил. Он принес тебе благую весть. Радуйся, матушка и молись!
Григорий вдруг вытащил из сутаны платок и стал вытирать обильно текущие слезы:
- Радуйся, матушка, - зарыдал он, - радуйся! Но только позволь быть рядом с тобой.
- Вот почему такой собор, - печально сказала она, тяжело поднялась и молвила: - А ты, конечно, будь!
Святослав медленно, будто нехотя, поднялся на коня и всю дорогу к пойме Почаны, где сотские учили новобранцев ратному делу, ехал в задумчивости. Где-то в душе он переживал, что дал слово матушке не покидать ее, - война требовала его присутствия, а разум твердил, что все верно, что именно так он должен был решить и сказать, и люди именно это от него ждали. Почему он сказал, что не любо ему жить в Киеве, что в тайне скрывал, но вырвалось? Он действительно почувствовал себя здесь чужим. Казалось, прошел только год, но этот год стал стихией его вольного характера, борьбы и воинского успеха... Он вселил в него дух пространства, действий и побед. Это было торжество его натуры и гения - военачальника... А здесь он чувствовал себя замкнутым в ограниченное пространство, где ощущал себя чужим и с чужими людьми. Под влиянием матушки, ее ума, обаяния Гора все более склонялась к христианству, считая устаревшей веру предков, в то же время соблюдая народные обычаи. Так зарождалось двоеверие на Руси. Святослав же считал, как и Асмуд, что христианство чуждо русскому люду, что Бог, пришедший из Палестины и принятый греками, никак не может управлять той стихией, которая бушует на Руси. Вспоминая и читая записи Асмуда, он знал, что учитель поклонялся именно этой стихии, окружающему миру, разговаривал, как с человеком, с реками, камнем, гладил и обнимал деревья, шепча им что-то. Как-то в Ладоге, будучи еще мальцом, после удачной охоты и нагрузившись медом, Асмуд обнял березку, уверяя, что это его жена. Он обнимал и целовал ее, говоря нежные, красивые слова. Ловчие до того развеселились, аж плакали. Но наблюдательный малец, который еще и не пробовал меда, в какой-то момент увидел сквозь висящие ветви, а березы на севере низкорослые, лицо женщины, да такое лучезарное, что мальчик зажмурился, а когда открыл глаза, все пропало. И он сам перестал смеяться и, топнув сапожком, приказал всем вернуться в замок. Но любопытство к этому видению осталось. На следующий день он спросил у Асмуда, помнит ли он, что говорил на охоте, обняв березку. Асмуд задумался, а потом молвил:
- Помню. То привиделась мне моя зазнобушка, Любава моя, которую я оставил, прощался с ней вот у таких березок, когда уходил с вэрингами на торг в Константинополь. А когда через двадцать лет вернулся, она уже померла. Помню, сынок, хорошо помню. Вот и послал мне Сварог мою Любушку. Вот снова мы с ней встретились.
- А что, дядька, ты и Сварога видел? - наивно спросил Святослав.
- А как же его не увидеть, - ответил учитель. - Он везде. Он все, что окружает нас.
- Как же так, - удивился мальчик, - я смотрю, смотрю крутом, много вижу, а Сварога ни разу не видел?
- Вырастешь - поймешь. Его не глазами видят. Его сердцем и душой видят и чувствуют.
Вот что нечаянно вспомнил Святослав спустя тридцать с лишним лет. Вот о чем он думал, спускаясь к Почайне.
Лагерь был сделан небрежно, будто загон для животных, окруженный столбами с протянутыми красными флажками, а внутри единственная палатка, в которой жил сотник и его подчиненные, руководившие обучением новобранцев. Юноши собирались с утра на своих лошадях и каждый день обучались ратному делу: соблюдение строя, стрельба с бегущей лошади из лука, владение мечом, фехтование на саблях и другие воинские премудрости. Как и все войско Святослава, младшая дружина была смешанная, состояла из опытных воев, испытанных в боях с хазарами и болгарами, и молодых, еще только набранных. Новобранцев пока обучали всех вместе, но потом распределяли по полкам, и они как бы растворялись в общем войске. Но в войске Святослава находились и женщины. И это была вовсе не его придумка, уж так повелось со времен амазонок, Аскольда и Дира, Олега и Игоря. В русском войске всегда присутствовали воины-женщины, порой превосходившие мужчин ловкостью и смышленостью. Римляне и греки всегда поражались их присутствию на войне. Воевода Борич и сотник Егри подъехали к Святославу и доложили, что обучение идет успешно, но медленно. Особо плохо стреляют, из двадцати только два-три попадания, бабы, те лучше - четыре-пять.
- А зачем они тут? - спросил князь.
- Так десятница Янка просила, чтобы поразмять своих. А они здесь поссорились, - рассказал Егри, - схватились! Эта гречанка с Янкой чего-то не поделили, чуть друг дружку не порубали. Еле развели.
- Какая гречанка? - удивился князь.
- А та, что Волк привел. Сказал, по твоему велению.
- Так она что, весь поход была с нами? А ну призови ее!
На серой кобыле в яблоках лихо подскакал воин, спрыгнул с лошади и низко поклонился князю.
- Сними шлем, - приказал Святослав, и увидел, как на плечи рухнул каскад рыжеватых волос. Лицо было то же, мраморно-белое. Афродита!
- Я же тебе наказывал остаться в доме, - грозно сказал Святослав.
- А без тебя, князь, что в доме, что в монастыре. Этот бунтующий пивен достал бы меня всюду.
- Ты читаешь по-гречески и по-славянски? - спросил князь.
- Да, князь. Но по-славянски хуже.
- Хорошо. Садись, поедем.
Князь поворотил коня и поскакал в Гору, где его ждали дела по хозяйству. Матушка уже не выходила из почивальни. У терема он призвал к себе отца Григория. Тот явился, поклонился и вопросительно глянул на князя.
- Как матушка? - спросил князь.
- Плохо, государь. Тает на глазах. Уж и вставать не может.
- Я в вечору загляну. А вот эту девку оставляю тебе. Она христианка... Монашенкой была. Умеет читать по-гречески и по-славянски. Матушка любит, когда ей читают молитвослов. Переодень ее, служить будет.
Все дни беспокойства о болезни княгини Ольги и молитвы о ее здоровье отец Григорий ночевал в светлице рядом с опочивальней княгини. Она с каждым днем угасала, слабела, и отец Григорий видел, ожидая скорую ее кончину. На четвертый день после собора бояр и речи княгини, в ночь на девятое июля 969 года, отец Григорий очнулся, будто от толчка, и узрел необычное явление. Холодный Фаворский свет озарил не только светлицу и опочивальню Ольги, но всю половину терема, где она проживала. Отец Григорий приподнялся, тихо приоткрыл дверь и вздрогнул от видимого чуда: у кровати Ольги стояла женщина, окутанная в сиреневую хламиду и с золотым венцом вокруг головы. Она говорила:
- Вот и снова пришла я к тебе, Ольга! Теперь уж никогда мы не расстанемся с тобой. Пропадут все твои телесные и душевные боли, и мы вместе войдем в Царство Небесное. Подай, подай мне руку свою, дочь моя!
