Мои желания возможно скорее выписаться из лазарета не так быстро увенчались успехом. На четвертой неделе после прибытия я заболел возвратным тифом и вынужден был задержаться на лечении еще с лишним на месяц. Нас, офицеров, на излечении в палате находилось восемь человек. Налево от меня лежал знакомый с санитарного поезда подъесаул Попов, а направо врач Горско-Моздокского полка, раненный в голову и лишившийся зрения на один глаз. Производивший вначале впечатление безнадежного больного, подъесаул Попов начал быстро поправляться. Через месяц он уже выписался и уехал на фронт. Вместо снятой снарядом кости в лобной части ему была вставлена серебряная пластинка. Летом, будучи уже на фронте, я узнал о судьбе подъесаула: он был убит в бою с австрийцами, причем пуля ему попала в лоб как раз в пластинку.
После кризиса мое здоровье пошло на улучшение, и вскоре томительные дни моего лежания в кровати сменились ежедневными прогулками по городу.
Большой, всегда жизнерадостный Тифлис переменил облик. Все мобилизовалось в нем, все переоделось в защитный цвет. Даже дамы из подражания стали носить костюмы, подходящие и по цвету, и по покрою к нашему военному мундиру. Вместо ушедших на войну гренадер появились запасные батальоны с трехзначными номерами на погонах.[101] Все увеселительные места, как то театры, рестораны, кино, были полны офицерами. Большинство из них были прибывшие в Тифлис с фронта по различным служебным надобностям, но среди них можно было заметить и тех, которые по мобилизации устроились в тылу на так называемые теплые места с твердым решением остаться на них до победоносного конца.
Война создавала для всех, начиная с фронта и до глубокого тыла, новые условия жизни. Она требовала все новых и новых жертв, выдвигала героев и в то же время ясно показывала все изъяны нашей жизни. Для последнего не нужно было обладать особой наблюдательностью или способностями придирчивого ко всему окружающему критика. Нужно было быть лишь честным солдатом или гражданином и ясно отдавать себе отчет во всем происходящем. На первый взгляд чего-либо резкого, существенного нельзя было и приметить. Казалось, все дело только в мелочах, но, к сожалению, на войне нет мелочей. Все то, что касается армий, в большом, в малом, посредственно или непосредственно, – все важно.
Педантичность, пунктуальность в несении службы войсками казались обыкновенному наблюдателю также мелочью и даже, может быть, бессмыслицей, а между тем эти мелочи служили базисом всего армейского механизма.
Я не хочу утруждать внимание читателя всеми наблюдаемыми мной мелочами, но наиболее характерные из них постараюсь изложить так, как они мне представлялись.
Первая мелочь, которая мне бросилась в глаза, как ни странно, это был мальчик лет двенадцати иди тринадцати. Он был одет в солдатскую шинель, хорошо подогнанную, а на голове его сидела лихо надетая набекрень артиллерийская фуражка. На его детской груди красовался Георгиевский крест. Мне показалось, что и костюм, и отличие мальчика – не что иное, как детская забава, но мальчик разубедил меня в моих предположениях. Он бойко писклявым голоском отрапортовал, что он бомбардир такой-то артиллерийской бригады и Георгием был награжден начальством за отличия в делах против неприятеля там-то и там-то.
Другой пример, подобный первому, произошел в стенах того лазарета, где я находился на излечении. В один день к нам прибыла с фронта сестра милосердия, переведенная в тыл для несения службы. Ее привычки и манеры держать себя обратили внимание всех больных. Она разрешала себе говорить солдатам «ты», все время курила и в разговорах избегала произносить букву «р», заменяя ее каким-то неясным звуком. Короче говоря, она во всем хотела изображать собой «лихого корнета». С этой мнимой ее ролью мы еще могли бы примириться, но почему-то ко всей этой комедии она носила на пышной груди две Георгиевские медали. По ее словам, она получила их за ряд доблестей, ею проявленных при каком-то кавалерийском отряде. Дело, конечно, не в рассказах сестры, а в крупных нарушениях, существующих законов начальствующими лицами. Высочайше утвержденный статут о Георгиевских наградах преступно и легкомысленно искажался некоторыми начальниками. Высоко ценимая в войсках награда как Георгиевский крест и Георгиевская медаль вследствие подобного рода злоупотреблений стала терять значение. Те, кто близко стоял к солдатской массе, не мог не заметить их глухого недовольства по поводу подобного рода награждений.
В силу многих причин Тифлис, будучи административным центром Кавказа, с началом мобилизации сделался главной базой для Кавказского фронта. Значение его возрастало и тем, что к нему сходились все пути со всего края и со всех направлений фронта. Естественно, что все события на фронте находили отражение в этом большом городе. Как ни странно, но все происходившее на фронте воспринималось в Тифлисе гораздо преувеличеннее, чем на самом деле.
Создавшееся напряженное состояние нашей армии у Сарыкамыша вызвало в Тифлисе настоящую панику. Многие уже бросились бежать по Военно-Грузинской дороге,[102] платя бешеные деньги за проезд до Владикавказа. Но еще большее удивление вызвало в нас, когда мы узнали из достоверных источников, что инициаторами создавшейся паники были власть имущие и даже мундир носящие. Для обывателя и это обстоятельство покажется мелочью.
«Поволновались, все улеглось и успокоилось, ну и слава Богу; хорошо то, что хорошо кончается». На самом же деле все обстояло гораздо сложнее и, к сожалению, гораздо хуже. Малодушие, проявленное лицами, занимавшими крупные посты, было не что иное, как тягчайшее преступление, караемое всеми строгостями военных законов. Не являлось ли это не раз проявляемое власть имущими малодушие в течение войны некоторой причиной грозных событий, впоследствии потрясших всю Россию?
Внешний вид Тифлиса мне переставал нравиться. Исчезла его вековая патриархальность, а взамен ее явились какая-то суета, хлопотливость, новые требования ко всему, так мало понятные старому обывателю города. Но во всем этом новом, лично для себя, я видел одно выгодное обстоятельство. Бродя теперь вдоль улиц шумных, можно было встретить кого угодно, даже и тех, которых уже, как говорилось, и след простыл. «Откуда, какими судьбами, гора с горой» и т. п., – можно было часто слышать из уст встречающихся. Таким же случайным образом я встретился с лучшим другом и однокашником по военному училищу. Разговорились мы с ним в первом попавшемся трактире за бутылкой кахетинского. Главной темой разговора была, конечно, война. С большим жаром и умением рассказывал мне мой друг про дела лихих финляндских стрелков и про своих молодцов-пулеметчиков. Только ранение оторвало его от грядущих успехов, а может быть, и смерти. И вот, как мне казалось, вопреки его натуре, он должен теперь состоять в качестве курсового офицера в военном училище. Мне очень приятно было заметить, что мой друг уже был не простым смертным, а кавалером ордена Святого Георгия. Но на прощание несколько последних его фраз мне не понравились, хотя я этого ему и не показал: началось с того, что мой друг считал себя большим знатоком пулеметного дела и ради пользы дела решил надолго, а может быть, навсегда, остаться в военном училище. Странное чувство осталось во мне о моем друге. Я разговаривал, несомненно, с героем, но, если можно выразиться, особого образца. В нем нашлись и порыв, и сила воли совершить подвиг, но духа на всю войну не хватило. Я думаю, что не стоит задавать вопрос, кто был ценнее для армии – те ли, которые, совершив подвиг, переставали быть бойцами, или же те, кто неуклонно стремились к борьбе с одной лишь неизменной целью победить или умереть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
