Через тусклый свет газовых фонарей видно было, как из двуколок, покрытых парусиновыми фордеками, вылезали люди. Это были раненные в последних боях у Кара-ургана, и теперь они должны были ждать в госпитале дальнейшей отправки в тыл. Молча, кто сам, а кто опираясь на плечо соседа, люди направлялись к дверям подъезда. Тяжелораненых укладывали в носилки. Несколько человек, умерших в пути, были отнесены по снеговой проталине в сосновую чащу к часовне.
Поблагодарив за любезность офицера-туркестанца,[95] подвезшего меня на прекрасной машине, я также направился к дверям, а затем вошел в длинный коридор хорошо мне знакомой постройки. Приятно было после сильного холода оказаться в хорошо натопленном помещении, если бы только не этот специфический запах лекарств, бивших в нос до одурения.
Молодой, весьма обходительный врач, осмотрев меня, приказал наложить новые перевязки и выкупать до пояса. Ночью мои раны давали о себе знать, но, несмотря на это, мое душевное состояние было отличное; уж слишком было приятно лежать в мягкой постели, в чистом белье, да еще после ванны.
Несмотря на поздний час ночи, в госпитале царила дневная суматоха. Как пришлось узнать, весь медицинский персонал госпиталя уже третью неделю не знал ни отдыха, ни покоя. За одни истекшие бои у Сарыкамыша санитарная часть пропустила через свои руки около 15 тысяч наших раненых и отмороженных и такое же количество, если не больше, турок. С последними, по словам врачей, оказалось несравненно больше возни во время критических минут Сарыкамыша; они являлись очень чувствительной обузой. Не хватало ни средств, ни сил, ни помещений обслужить такую массу людей. В довершение всех несчастий, между военнопленными появились тиф и дизентерия – эти два жестоких бича нашей армии еще с прошлых войн. Надо отдать полную справедливость нашему командованию, а главное, санитарной части в том, что эта страшная угроза была очень быстро ликвидирована. Печальным примером в этом случае служит последняя война с Турцией 1877–1878 годов, где убыль из строя от эпидемических заболеваний во много раз превосходила потери убитыми и ранеными. Теперь же, по прошествии нескольких месяцев войны, с уверенностью можно было сказать, что мы и впредь будем избавлены от таких катастроф благодаря отличной постановке санитарного дела у нас в армии.
С первых дней войны простому оку было видно, с какой заботливостью и какой щедростью отнеслись в этом смысле к армии и правительство, и общественность.
В разговорах с окружающими, в мыслях с самим собой я провел целую ночь, вздремнув лишь перед самым утром. Разбужен я был санитаром, принесшим нам утренний чай.
Около девяти часов к нам в палату вошли несколько врачей и сестер милосердия, приступивших к осмотру раненых. Минуты не совсем приятные для пациентов, но весьма обыденные в госпитальной обстановке. Одному начали накладывать новую повязку, другому промывать рану, третьему обкладывали гипсом ногу и т. д. Со стороны нетерпеливых послышались вздохи и стоны. Нескольких отнесли в операционную.
Когда дошла очередь до меня, то ко мне приблизились два врача. Один из них был совсем юноша, который принял меня ночью, другой же оказался старшим врачом. Последний был мужчина высокого роста и крепкого телосложения. Его типичное и красивое восточное лицо, обрамленное черной бородой, приветливо мне улыбнулось. Во взгляде его больших карих глаз мне показалось что-то знакомое, но вспомнить, где и когда я их видел, я никак не мог. Осмотрев меня и получив утешительные сведения о моей температуре, врач-богатырь дружески похлопал меня по плечу, сказав:
– Поцарапало вас изрядно, но серьезного ничего нет. Через месяца два, пожалуй, сможете вернуться на фронт, – затем после небольшой паузы с шутливым укором добавил: – Нехорошо, поручик, что вы так скоро забываете своих однокашников.
Лишь после этих слов я узнал собеседника. В моей памяти воспроизвелось прошлое, беззаботное и золотое время моего отрочества. Я вспомнил, когда я еще гимназистом второго класса, с сотоварищами, пользуясь каждым удобным случаем, стремился в гимнастический зал. Наше любопытство привлекалось там целой группой снарядов для гимнастики, как то: турником, параллельными брусьями, трамплином, лестницами и т. п.
Через какую-нибудь минуту после входа в зал мы усердно занимались так называемой машинной гимнастикой. Кто старался выжаться на кольцах, кто безнадежно болтал ногами, стараясь перевернуться на трапеции; но были и смельчаки, которые с разбегу, ударившись ногами о пружинный трамплин, перескакивали деревянную кобылу. Главным же предметом нашего внимания в гимнастическом зале были воспитанники старших классов. С особенным уважением, с детской подобострастностью относились мы к ним, как к настоящим гимнастам. Их действительная сила и ловкость, доходившие во время упражнений до акробатской виртуозности, вызывали в нас чувство восхищения, а иногда и зависти.
В нашей бурной фантазии они нам казались какими-то классическими героями, а в мечтах – тем идеалом, к которому каждый из нас должен был стремиться. Немудрено было, что многим своим обожаемым героям мы давали различные названия и имена, позаимствованные главным образом из области классической мифологии.
И вот один из таких героев сейчас стоял передо мной в образе врача.
– Ваша фамилия, господин доктор, если я не ошибаюсь в своей памяти, Сакварелидзе? – задал я вопрос.
– Да, да, тот самый, которого вы называли Геркулесом, – услышал я ответ доктора, искренно обрадовавшегося нашей встрече.
Я извинился перед ним за свою память, заметив при этом, что со дня нашей разлуки прошло около двенадцати лет.
– Много, много воды утекло с тех пор, – опять заговорил доктор. – И многое переменилось за это время. И вот сейчас вы передо мной, тот же самый мальчик, но в образе боевого офицера, а я перед вами в образе врача. Трудно, конечно, нам каждому было тогда представить себя в таких ролях.
В тоне слов доктора я почувствовал какую-то грусть.
– Моя роль, – продолжал доктор, – лечить, а ваша и всех вам подобных побеждать и в то же время нести самые тяжелые испытания. Вы не сердитесь на меня, что вдаюсь в подобного рода рассуждения, но, вопреки моему нраву, сейчас настроение у меня весьма неважное. Я вчера днем получил известие, что мой племянник, а ваш друг по гимназии подпоручик Гехтман убит у Меджингерта. Сегодня вечером или ночью я жду его тело.
Дальше я не задавал доктору вопросов. Я опять взглянул в его красивые, теперь хорошо мне знакомые глаза и понял всю тяжесть его душевных переживаний. Очень немногие, и я в том числе, знали, как крепко любил доктор своего племянника. Его радость в минуту нашей встречи была лишь кратковременное забытье от тяжелого чувства, что нередко можно наблюдать над людьми, потрясенными сильным несчастьем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
