Самые колоритные в свите — черти. Они же дикари. Они же опричники. На их долю выпадает вредная работа — измазывать в ядовитой грязи жертвы, тащить эти жертвы к бассейну, раскачивать и отправлять в воду головой вперёд. Чтобы не робеть перед начальством или друзьями, чертям по традиции разрешается немного тяпнуть ещё до процедуры. Сами они измазаны чёрной дрянью совершенно безжалостно, терять им нечего. Костюм чёрта сделан по образцу дикарских — юбочка из пеньковых каболок, рожки и свисающий из-под юбки хвост. Хвост — главное оружие чертей. Это добротный кусок троса с репкой на конце. Войдя в ажиотаж, черти хватают хвост в правую руку, раскручивают его и лупят непокорных или малоподвижных.
Судно сбавляет ход, потому что отнюдь не жарко, а торжество происходит на носу, где встречный ветер особенно силён.
Капитан надевает парадную форму, является с судовой ролью — списком экипажа — и отдаёт Нептуну рапорт. Делает это капитан серьёзно, даже с волнением. Возможно, сказывается отсутствие привычки к сценическому действу, а возможно, какие-то древние инстинкты вдруг просыпаются в человеке, когда он произносит вслух слова, смиренные и почтительные слова, — просьбу к Океану быть милосердным и не чинить лишних невзгод и опасностей в дальней дороге. Слушая капитана, Нептун сурово хмурится. Брадобрей точит бритву. Секретарь мажет печать суриком, черти крутят хвостами, на чёрных рожах чертей зловеще сверкают зубы, а Русалка хихикает вполне бессмысленно, так же как она это делает на тропике Рака, Козерога или Полярном круге.
Затем капитан удаляется.
Жертвы с деланым весельем поднимаются на лобное место, где их хватают черти, ставят на карачки, и в таком виде они ползут к Нептуну. Бог определяет количество грязи, соответствующее грехам жертвы. Нептун и черти быстро входят в образ и оказываются нелицеприятно суровыми. Власть есть власть. И даже её анекдотическое присвоение ударяет в головы.
Измазанный грязью мореход попадает к Брадобрею и получает на голову ковш мыльного раствора. Затем морехода волокут к бассейну. Затем выуживают из бассейна и опять волокут к Нептуну. Нептун прощает ему грехи, разрешает пересечь экватор, а на зад посвящённому ставится Секретарём печать с названием судна. Особенный восторг вызывает заключительный акт, когда печатают женщин. Здесь фотоаппараты работают с повышенной нагрузкой.
Измученному, измазанному, истисканному и ошалевшему мореходу для успокоения нервов Виночерпий наливает кружку сухого вина.
Вообще-то в процедуре есть нечто пиратское, жестокое, оставшееся от тех времён, когда такая безобразная игра казалась после тягот корабельной жизни, солонины, крови и мозолей весёлой шуткой.
Пощады к себе я не ждал. А чтобы исключить даже возможность её, явился к Нептуну с бутылкой молока, завёрнутой в десяток бумажек. Я неторопливо разворачивал бумажку за бумажкой. Реф и черти на какое-то время поверили, что Викторыч сейчас откупится от экзекуции бутылью коньяка. Хвосты чертей повисли, могучая челюсть рефа тоже повисла, тишина сгустилась в смолу. Чайки, планирующие вокруг судна, скосили на меня удивлённые глаза.
Молоко вызвало ядерный взрыв. Где кончились фонтаны грязи, где была солёная вода бассейна, где было небо и где палуба — я отличить уже не мог.
Больше часа просидел потом под горячим душем, оттирая себя каустиком, стиральным порошком и всякими другими химикалиями. Рубашку пришлось выкинуть за борт — спасти её оказалось невозможным.
В душевую доносились слабые крики старпома: «Туши фонари!.. Сволочи!.. Невозможно работать!..» Его волокли на дыбу.
Я тёр себя каустиком и наблюдал за поведением воды, вытекающей в шпигат. Где-то когда-то я читал, что направления водяной воронки в Северном и Южном полушариях противоположны. Мне хотелось засечь момент смены вращений. Но, несмотря на чёрный цвет воды и идеальные условия наблюдения, я ничего особенного обнаружить не смог. Возможно, виноват в этом был сам я, потому что последним определял координаты по Солнцу. И если я ошибся в широте, то экватор мы пересекли не на экваторе, а чёрт его знает где.
Размышления о документальной прозе возле отмели Этуаль
Возле южной оконечности Мадагаскара на отмели Этуаль течения крутились, как весенние кошки.
Нотр-Дам-дела-Рут.
Тёплый дождь и дурная видимость.
Погода была точно такая, как два года назад, когда я мок под дождём в Париже у могилы Неизвестного солдата. Вот уж когда не мог предполагать, что судьба занесёт на отмель Звезды к югу от Мадагаскара и я всю ночную вахту буду испытывать неуверенность в месте судна, обсервации будут прыгать, течения поволокут к Нотр-Дам-дела-Рут и даже десяти градусов на снос окажется мало. И капитан будет серьёзно болен. (Он всё-таки поднялся в рубку — в трусах, синий страшный шрам после операции аппендицита — и спросил тихо: «Вы здесь когда-нибудь уже плавали?» — «Нет». — «Очень хорошо. Тогда будете смотреть в оба. Если бы здесь болтались много раз, я бы не решился уйти в каюту. Спокойной вахты!» — и ушёл. Превосходное знание штурманской психологии!)
И я остался тет-а-тет с отмелью Этуаль на Дороге Нашей Великой Девы — так я перевёл «Нотр-Дам-дела-Рут». И, несмотря на тревожную вахту, Париж не оставлял меня ни на минуту. На ленте эхографа перо чертило и глубины под килем, и контур собора Нотр-Дам…
…Шуршал ночной дождь по кустам и деревьям на островке посередине Сены. Светили вверх прожектора подсветки. Корчились химеры, олицетворяя зло мира. Сена текла чёрная. Огромные двери собора были заперты.
Соборная тишина и шаги полицейского в чёрной накидке.
Не помню, о чём думалось. Помню, что одиночество было уже на грани возможного. Правда, в чужом городе всегда одиноко. Даже днём на базаре.
Потом я перешёл мост и возле какого-то правительственного здания увидел разъезд гостей. Дамы в вечерних туалетах садились в машины, подбирая шлейфы длинных платьев. И мужчины во фраках под дождём. И полицейские у каждой машины. И от всего — запахом «Кошки под дождём» Хемингуэя…
На следующий день я встретился с французской писательницей русского происхождения. Здесь её звали без отчества — просто Натали.
Изящная пожилая женщина шла со мной рядом по улицам Парижа. Как и в Ленинграде, она была без шляпы — седые волосы и поднятый воротник плаща. И мне было грустно, что сейчас наша встреча закончится. И что, быть может, мне только кажется, что Натали относится ко мне хорошо, что ей хотелось встретиться. И что она просто-напросто отплачивает долг гостеприимства.
Мы шли какой-то узкой улицей, названия которой я не запомнил, но это где-то между площадью Иены и станцией метро «Георг V».
Натали сказала, остановившись и улыбаясь смущённо:
— Видите маленькие окна чердаков? Вот этот высокий дом… Здесь сидели последние немцы, в больших чинах… Париж уже был свободен, они отстреливались… Муж был офицером Сопротивления… Мы были здесь, внизу… Наконец немцы сдались и спустились вниз, они вышли из той парадной… Муж велел мне перевести по-немецки: «Станьте к стенке!» Муж боялся, что они что-нибудь ещё выкинут… У меня была винтовка. Я сказала мужу: «Возьми у меня винтовку!» Он спросил: «Зачем?» Я сказала: «Я выстрелю в них, если ты не возьмёшь у меня винтовку. Я не выдержу и выстрелю». Муж сказал: «Они сдались, нельзя стрелять». Но он взял у меня винтовку…
Мы пошли дальше, со страхом перед машинами пересекли какое-то авеню. И я всё-таки взял Натали под руку. Не так для того, чтобы оберегать женщину от машин на сложном перекрёстке, а скорее чтобы самому почувствовать больше уверенности.
Несколько лет тому назад я водил Натали по Ленинграду, рассказывая ей о блокаде. Она всё говорила: «Ужасно! Это невозможно! Ужасно!» И я так же держал её худенький локоть в руке. Я никогда не мог представить её с винтовкой. Мне в ум не приходило, что Натали может стрелять из винтовки.
Мы пошли дальше, но, вместо того чтобы расспросить Натали о её прошлом, как это сделал бы любой нормальный человек, я только спросил:
