— Малый назад!! — ору я, добавляя несколько интимных слов. Они помогают. Моторист перестаёт рассматривать кофточку и поднимает глаза на меня.
— Малый назад!! — ору я в третий раз и тут замечаю, что нас отнесло уже чёрт знает куда и надо давать не «малый назад», а «полный вперёд».
Моторист даёт «малый назад».
Я ору:
— Полный вперёд! — и хочу провести румпель с правого борта на левый. Румпель сокрушительно ударяет в бороду нашего доктора и застревает в ней. Впереди ничего не видно, так как толпа стоит на ногах и головы закрывают обзор.
— Сесть в носу! Простите, доктор! Стоп машина!
Конечно, в самый неподходящий момент испанское десантное судно буксиры оттягивают поперёк бухты. Не хватает врезать ему в борт или перевернуться. В носу никто не думает садиться. Я встаю во весь рост на банке. Очень неустойчивое положение. Непроизвольно вцепляюсь одной рукой в волосы доктора.
— Средний вперёд! Извините, доктор.
Проскальзываем в свежую щель между причалом и отходящим десантным судном под самой его кормой. Господи, думаю я, только бы он винтом сейчас не крутанул!
Не крутанул. Проходят мимо испанские миноносцы у мола Арсеналь, грек, японские «Мару», израильтянин из Хайфы. Очень хорошо, что я изучал гавань Лас-Пальмас в бинокль и по карте. Теперь это служит свою службу. Благополучно тыкаемся в родной борт.
На трапе толпу пересчитывают. Нет четырёх человек. Отваливаем за ними. Жмём полным. Испанские фашисты выдали пропуска на берег только до 18 часов. Позднее им не хочется видеть нашего брата.
Несёмся мимо «Мару». Оттуда машут японцы, просят подвезти на берег. Матрос и моторист оборачиваются ко мне с немым вопросом. Интернациональное братство моряков, чёрт возьми.
— Стоп! Полный назад!
Вельбот превращается в рака. Кое-как подсовываемся под трап «Мару». Прыгают пять японцев. Прём дальше. Дьявол! На встречном английском катере наша четвёрка. Воспользовались оказией и гребут домой. Но у нас японцы. Приходится идти к Святой Каталине, хотя нам уже нечего делать там.
Японцы поочерёдно перебираются ко мне в корму и тянут лапы для благодарственного приветствия. Жму твёрдые руки японских рыбаков. Небогатые это ребята.
Мешки с луком навалены у них возле самого капитанского мостика. Маленькие крепыши. Угощают сигаретами. Подносят зажигалки.
Один пассажир очень живой паренёк. Садится на корточки возле дизеля, с любопытством рассматривает, тыкает в дизель пальцем:
— Рашен?
— Иес!
Паренёк хохочет. Ему нравится наш дизель.
Опять проходим испанские миноносцы у мола Арсеналь. Весёлый рыбачок оборачивается, вскидывает руки, изображает ими автомат и в упор строчит по миноносцам: «Тра-та-та!»
Испанский офицер в ослепительной белизны форме выпучивает на нас глаза с борта миноносца. Чёрт бы побрал япошку! Он же сейчас под красным флагом, дурак! И у него не написано на лбу, что он с «Мару». Получается, что советские моряки в испанском порту символически строчат по испанским боевым кораблям. Нечего сказать, шуточки! Есть от чего вздрогнуть.
— Прекрати, болван! — ору я, но он всё равно ничего не понимает. Хохочет. Опять «строчит» — по следующему миноносцу. Ему не нравятся вояки, каких бы флагов они ни были, — так следует понимать его озорство…
Швартуемся к Каталине. Вытираю холодный пот со лба. Японцы вылезают. С мола машут какие-то шведы — просят подвезти на рейд. Я скрещиваю над головой руки: «Но!» Хватит на сегодня интернациональной дружбы.
Ночь. Мигает зелёный огонь на южной оконечности восточного мола. Опять без единого огонька в окнах высотные здания Лас-Пальмаса. Погасли рекламы.
Только на гористых дорогах Гранд-Канарии вспыхивают иногда фары полуночных авто.
Лицо здорово горит. Рейсы на вельботе сделали своё дело. Сильнее всего обгораешь, когда солнце просвечивает сквозь лёгкую дымку облаков, отражается от близкой воды и вместе с ветром и солёными брызгами обрабатывает кожу.
«Иней» тоже пробрался в гавань и шлёпнулся на якорь поближе к нам. Так и стоим — «Камчадал», мы и «Иней». Штиль. Но «Иней» покачивается, клюёт носом на неприметной глазу зыби. Какой он маленький с высоты нашего мостика. И каким здоровенным он мне казался, когда я впервые в жизни подписал приёмочный акт как капитан. У моего СРТ имени не было, только номер 4142.
Я вспоминаю долгую игру в прятки со льдами среди островков архипелага Норденшельда. Шестнадцать лет прошло. И уже нет Кости Денисова. Вечный тебе покой, Костя. Долго я плутал по владивостокским улочкам, разыскивая тебя…
Грустно. И тягостно тянутся часы ночной вахты. И вдруг ловлю себя на мысли, что мне не хочется на берег, в Лас-Пальмас.
Надо верить предчувствиям. Ступив ногой на Канарские острова, я уже через какой-нибудь час был укушен обезьяной.
Дело было на рынке. Обезьяна сидела на цепочке рядом со старухой-испанкой. Я ждал, когда матросы сторгуют себе и мне джинсы. И от скуки заигрывал с обезьяной, давал ей трепать газету. Потом дал конфету. Она ловко развернула обёртку, надкусила конфету и презрительно швырнула в пыль. Тут старуха налила обезьяне в миску молока. А я — дуралей — решил погладить мягкий обезьяний загривок. И был трижды укушен за руку мелкими острыми зубками. Старуха подняла крик. Смысл его был простым: не трогай животное, когда оно жрёт. Я должен был это знать и без объяснений на испанском языке.
У обезьяны были чёрные лапки и рожа, затаившая под внешней благожелательностью многовековую враждебную зависть к тем существам, которые далеко опередили её по всем статьям. Такое мы наблюдаем и среди людей.
Боль была пустяковая, но я не знал возможных последствий обезьяньих укусов. А не взбешусь ли я? — вот что пришло в голову. И через минуту я уже оказался в баре и смачивал ромом ранки. Две порции я принял и внутрь. Дрянной колониальный ром, но довольно крепкий.
Со стены из полуклетки процедуру лечения наблюдал здоровенный уродливый попугай. Он был прикован к неволе, как и обезьяна, цепью. Попугай смотрел на меня поверх горбоносого клюва и жрал кукурузный початок.
— Привет вам, птица! — сказал я попугаю, вспоминая рассказ Вити Голявкина. — Взбешусь я или нет?
С горя купил Карменситу в розовом платье. Карменсита застыла в разгар отчаянного испанского танца. Рука с кастаньетами над чёрной головкой. Карменсита в картонной коробочке, крышка прозрачная. Ещё покупаю Санта-Марию, покровительницу Канарских островов. Надо уравновесить отчаянный женский вызов Карменситы, её кровавую розу в волосах, развевающиеся юбки и мерцание стекляшек на груди чем-нибудь противоположным. И Санта-Мария справляется с этой задачей. Грустное и тихое лицо задумавшейся крестьянской девушки. Руки сложены ладошка к ладошке и прижаты к груди. Ноги безмятежно попирают какого-то морского зверя, а может — крокодила. Длинные волосы расчёсаны на строгий пробор и спускаются на узкие плечики. Статуэтка закреплена на обожжённом куске дерева, рядом на кронштейне висит фонарик с огарком розовой свечки.
Глупости, что только старинные вещички, памятники давних времён, — настоящий сувенир. В подделке под старину, в обмане подделкой есть и древняя душа народа, и его сегодняшний день.
Ночью мы снялись на Гвинейский залив. Впереди был океан. И темнота. И дальняя, и дальняя дорога.
Редактура мифа
Население мира может увеличиваться вдвое каждые 30–40 лет, однако если закон, которому подчиняется рост числа учёных, будет действовать в течение ещё двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учёными.
Бывший министр просвещения и науки Англии профессор Бертрам Боуден
13.07.1969 года я стоял на мостике теплохода в Гвинейском заливе, положив руку на машинный телеграф, и ждал, когда стрелка часов покажет 00.40, чтобы, выполняя приказания капитана, записанные в черновом судовом журнале, снять судно с дрейфа и повести в точку работы с космической станцией, отправляющейся к Луне.
