Сопронов хлопнул воротами. Усов постоял, подумал. «Хм… Какой был, такой и есть. Самовар не поставит, не то что косушку, не научила жить и чужая сторонушка». Митька был недоволен Сопроновым.
Надо было собрать стариков и доставить в сельсовет. Усов узнал, что Никита Рогов ушел в гости в Ольховицу, а Новожил в лес и неизвестно, когда придет. Оставалось найти старого хитрюгу Жука и дедка Клюшина. Митька послал за Жуком ребятишек, игравших на улице в рюхи, потом достал из колодца два ведра воды, напоил лошадь и напился сам. В окне летней сопроновской избы появилась нечесаная голова старика Павла, обезноженного отца Игнахи.
— Здорово, Митрей! Ты куда правишься?
— Да вот за тобой. — Митька вылил остаток воды из ведра себе за шиворот.
— Кому я нужен, безногий-то?
— Нужен, Павло, нужен. А насчет ног, у меня одна есть, еще хорошая. Нам на двоих хватит.
Павло недоверчиво покачал головой:
— Дак ты всурьез?
— Всурьез, всурьез. Давай сбирайся. Начальство из уезда приехало, просили и тебя привезти.
— У меня и рубахи нет. Хорошей-то, — сказал Павло в задумчивости.
Из проулка к телеге подошел шибановский бобыль Носопырь, поглядел слезящимся глазом, поздоровался. Он сопел носом, в горле что-то журчало. Босые ноги в синих портках были черны, как сковородка. Сума со снадобьями висела через плечо, он сел на камень, завернул толстую, в палец, цигарку и попросил прикурить.
— Что, дедко, — ухмыльнулся Усов, — все коновалишь?
— Хожу.
— Ходи, да гляди.
— Ось?
— Ходи, да гляди, говорю! Под ноги-то.
Старый Жук в длинной рядной, в красную клетку рубахе, кривоногий, в стоптанных сапогах, подошел совсем незаметно. Точь-в-точь похожий на своего сына Жучка, с такой же, только совсем сивой бородой, он всегда злил Митьку зорким, непростым взглядом маленьких, обманчиво-простодушных глазок. Митька все же кивнул на его «здравствуйте».
— Чего вызываешьто, Митрей? — спросил Жук, не замечая дымящего Носопыря.
Митька, не отвечая, подтянул чересседельник. Однако тот же вопрос послышался с другой стороны. Быстрый, непоседливый дедко Петруша Клюшин скороговоркой поздоровался со всеми. Этого дедка Митька Усов почему-то уважал и слегка побаивался. Петруша Клюшин с белой, как льняное повесмо, бородой и с такими же волосами, причесанный, чистенький, никогда не сидел на одном месте.
— Дак чего надо от стариков?
— Нужны, Петр Григорьевич, нужны.
— А коли нужны, дак надо ехать! И тянуть нечего.
— Садись. А где у нас Павло-то?
Пошли в дом, но Павло сидел отвернувшись.
— Ну? — Митька пощупал рубаху. — Рубаха как рубаха, чего худого?
— Нет, и не уговаривайте.
— А у Сельки есть? Где Селька-то?
— Ушел в Ольховицу.
Митька задумался.
— Петр Григорьевич, это, значит, давай-ко выручи.
— Да ведь ежели такое дело… Олешка! — он крикнул в окно какого-то мальчишку. — Сбегай-ка к нам, скажи Анютке, чтобы рубаху послала. Кубовая! На гвоздике у лежанки.
Олешку ждали недолго, он притащил кубовую рубаху.
Павло Сопронов, обнажая сухую белую спину, через голову снял старую грязную рубаху…
Его все сообща вынесли из летней избы, усадили в двуколку. Жук не хотел было ехать и попросил Носопыря, чтобы тот ехал вместо него. Носопырь был рад-радехонек такому случаю.
— Я что, я пожалуйста.
— Слезай, не заслужил еще, — засмеялся Митька. — А ты садись, садись.
Жук сел.
Носопырь все еще не слезал с двуколки.
— Гужи-то надежные? — Петруша оглядел упряжь.
«А, ладно, — подумал Митька про Носопыря, — пусть сидит. Не помешает, ежели лишнего привезу». И хлопнул вожжиной по лошади. Колеса завертелись, повозка, груженная шибановскими стариками, покатилась вдоль улицы. Сопронов так больше и не показывался.
— Ох, робятушки, гли-ко, какая нам почесть-то, — крикнул Павло, оборачиваясь, — поехали чуть не на тарантасе. А я вон из Питера, из роботы, ден пятнадцать шел. Подхожу к Ольховице, гляжу, народушку коло управы густо. Торги, значит, казаков наехало. Пристав ходит в белом мундире, коров за недоимки продают…
Все давно знали эту историю, но с интересом слушали Павла. Опять — в который уже раз! — рассказывал он, как шел из бурлаков и как наткнулся на торги, где продавали отцову корову. Он выкупил свою же корову, и отец плюхнулся ему в ноги, когда Павло на ремешке привел ее домой из Ольховицы.
— Малолетку-то! — шумел Павло. — Прямо так лобом в землю и сунулся! Тятька-то! Ох, говорит, Пашка, спасибо, голубчик! Во! А нонче што за детки пошли? Не детки — разбойники! А, Григорьевич?
— Истинно, — кивал дедко Петруша Клюшин и одергивал гороховую рубаху под черной жилеткой. — Не надев штанов, сапоги обувают. Митрей, а Митрей? Об чем будут слова-то, не насчет коллектива?
— Нет, наверно, не это… Насчет машинного либо кредитного дела, — сказал Павло. — Я так мекаю своим умом.
— Это дело хорошее, — сказал дедко Клюшин и спрыгнул с двуколки. Лошадь шла от моста в гору. Жук с Носопырем, сидевшие сзади, то ли не догадались слезть, то ли не захотели, а худоногий Павел и хромой Усов остались в телеге на законных правах.
За поскотиной догнали большую стаю усташинской молодежи. Человек сорок ребят с двумя застегнутыми гармошками шли гулять в Ольховицу. Девки ушли то ли вперед, то ли еще правились идти. На выходе к пригорку лошадь Митьки остановилась: усташинцы деловито и бесшумно стали ломать колья. Трещала крепкая еловая изгородь. Парни обрезали ножами концы и сучки, прикидывая колы в руке. Колы были легкие, крепкие.
— Ребята, не дело! — закричал им дедко Клюшин. — Остепенитесь, не дело делаете!
— Вам что за дело! — парни были уже готовы броситься хоть на рога черту. — А вы чьи?
— Шибановские.
— Шибановских не тронем! Проезжайте!
— Что делают, музурики! — качал головой дедко Клюшин. — Опять драка у иродов. А ведь вроде крещеные…
— Пазготни будет, — сказал Жук. Он был усташинский родом. — Не миновать никак пазготни.
За разговорами быстро приближалась Ольховица. Ребятишки открыли отвод, Митька крутнул вожжами:
— Эх, мать честная, хоть прокачу стариков! Ольховицей-то!
Дорога тут была под уклон, и Митька, через всю деревню, рысью подъехал к исполкому. На рундук выбежал председатель Микулин. Он соскочил на лужок, хотел что-то сказать, но осекся: у амбара, стоявшего саженях в сорока за исполкомом, кричал и махал руками Скачков:
— Всех сюда! Живо!
Митька недоуменно поглядел на Микулина:
— Куда?
— Вези… — сказал Микулин и тут же исчез в исполкоме.
— Давай, давай, подъезжай! Живо! — махал от амбара Скачков.
Митька подъехал к амбару…
— Аль хлеб перевешивать? — сказал дедко Клюшин и первым спрыгнул на землю.
X
Никита Рогов был в гостях у свата Данилы Пачина, сидел в красном углу, между Евграфом и внучкой Верой, когда из волисполкома прибежала уборщица Степанида. Она и объявила, что его требуют. Никита сказал:
— Не пойду. Это с каких рыжиков?
Он гостил у Данила вдвоем с Верой. Павел с Иваном Никитичем не пошли в Ольховицу, оба плотничали на мельнице. Данило потчевал гостей пивом, все разговоры крутились сперва около приезжей тройки, но когда Данило налил и все мужики выпили по рюмке, за столом стало живее и тревога рассеялась.
То, что случилось потом, дедко Никита не хотел вспоминать. Сухощавый военный, пришедший за ним в дом свата, велел дедку Никите выйти из-за стола и ступать за ним. Дедко Никита сказал, что никуда не пойдет, что праздник не для того, чтобы куда-то ходить. Тогда военный через стол схватил его за рукав новой сатиновой рубахи… Никогда за всю длинную жизнь никто не трогал дедка Никиту даже пальцем, он не бывал ни разу ни в одной драке, а тут его схватили за рукав при хозяине и при всех гостях. Дедко Никита взял со стола большую расписную деревянную ложку, которой черпали бараний студень. Он взял эту самую ложку и в тишине сильно стукнул военного по голове. Тот даже открыл рот и выпустил Никитин рукав. Дедко Никита спокойно вышел из-за стола, сказал:
— До чего дожили! Прости, Данило Семенович. И вы, гости хозяйские.
Он повернулся к Скачкову:
— Ну, тилигрим, ступай! Показывай, куды надо.
От страшной обиды и от стыда старик даже не помнил, как шел деревней…
И вот он сидел сейчас на замке в темном, пустом амбаре, вытирая глаза разорванным рукавом рубахи, сидел и старался понять, вдуматься в то, что случилось. И ни во что не мог вдуматься. За что? Сроду не бывал не только под судом, даже в свидетелях. Во всем роду испокон веку ни воров, ни колодников. Господи, владыко, за какие грехи посылаешь кару? Или испытываешь крепость раба твоего перед великой бедой?
Никита не заметил, как затихла обида стыда, сменяясь горечью невеселых мыслей.
