И снова пошел плясать.
Резкий хлопок по гармошке оборвал зыринскую игру. Акимко сунул в рот два пальца, свистнул, заорал:
— Робята, сюда!
Народ, скопившийся было опять, шарахнулся в сторону, взвизгнула и заревела в толпе какая-то девка, затрещали выламываемые из огорода колья, поднялся бабий крик. Дымов полетел на траву, сбитый с ног кулаком. Ольховская артель, вместе с шибановской, быстро сбежалась к месту, и усташинские вдруг побежали.
— Робя! Забегай с той стороны.
— К отводу.
— Пали каменьями их!
— Ррых…
Усташинцы позорно бежали в свою сторону, прыгая через изгороди, заворачивали за темные палисады. Они вскоре исчезли из деревни…
Акимко Дымов пощупал голову. Крови не было, но перед глазами плыли зеленые полосы. Он махнул рукой Зырину:
— Играй, Володя. Гуляйте, девки…
Мало-помалу гулянье снова вошло в свое русло. Вскоре Акимко увел Володю к себе в гости, многие шибановские холостяки тоже ушли по гостям, но все равно народу на улице прибывало и прибывало.
Усташинцы между тем и не думали уступать… Они один по одному собрались группами в условленном месте. Отдохнув и оправившись, они уговорились, как быть дальше и что кому делать, тихо подошли к отводу и вдруг бросились на деревню. Они не разбирали теперь ни девок, ни баб, крушили направо и налево… В деревне зазвенели стекла, во многих домах сразу затихли долгие песни. Хозяйки, крестясь, потушили лампы. Камни загрохотали в обшивку домов, огороды затрещали, завизжали девки, заревели повсюду бабы:
— Ой, уйди!
— Голубчик, послушай меня-то, меня послушай, андели…
— Ой, что будет-то-о-о…
Как раз в этот момент поп Рыжко вышел на воздух. Выгостив за день в трех домах, он вышел на улицу, помочился на дровяную поленницу, раздумывая, к кому бы еще сходить, услышал шум драки и утробные крики. Чей-то пронзительный женский визг подкинул Николая Ивановича над землей… Он схватил с поленницы березовое полено, выбежал на улицу и бросился в самую гущу.
— Ух! А кто ныне басурман? Опять усташинцы? Ух! Пакостники, такие-сякие, нехристи. Стой, голову оторву! Стой!
Полено у него из рук выбили. Камень шмякнулся в широкую поповскую спину. И тут отец Николай по-бычьи взревел, окончательно выходя из себя. Схватил какого-то усташинского парня с колом. Парень задрыгал ногами и выронил уразину. Николай Иванович мял и кружил его в воздухе, не опуская на землю. Откинул, как шубу, сграбастал второго, третьего. Он бросался влево и вправо, хватал кого попало и тряс на весу, спрашивая:
— Чей?
Пуговицы трещали и сыпались с каждого, кто попадал в объятия попа. Драка сразу пошла на убыль, но отец Николай вошел в раж. Расчистив середину деревни, он уже не смог остановиться, начал бросаться то в один конец, то в другой. С жутким возгласом он хватал мужской пол.
— Чей, бусурман? Ольховский или усташинец?
— Шибановский, — догадывались иные усташинцы, спасаясь от медвежьей хватки отца Николая.
— Пляши, антихрист! — поп ставил парня на ноги и бежал за другим, хватал и поднимал на воздух.
— А ты чей?
И со всего маху кидал в крапиву, если жертва не отзывалась либо подозрительно сучила ногами. Наконец отец Николай устал, выдохся и, запнувшись за что-то, растянулся в траве…
Он очнулся в глухом и безлюдном месте, тяжело дыша, огляделся. «Ох, вроде опять с пупа сорвал, — мелькнуло в хмельной голове. — Где это я?»
Пахло головешкой, крапивой да испаренным веником, видимо, чья-то баня чернела в двух шагах. Отец Николай потряс головой, соображая, куда его занесло. Гром, ворочаясь с боку на бок, грозно приближался к деревне. Синие и желтые молнии шарахались совсем близко, они слепили отца Николая.
В деревне все еще гуляли.
Отец Николай поднялся на четвереньки, пощупал около брюха. С левой стороны, в кармане что-то тяжелило, и отец Николай вспомнил про бутылку вина, взятую еще днем про запас. Он никогда не ходил в гости пустой. Бутылка каким-то чудом устояла в кармане подрясника. «Пойду! — твердо решил отец Николай. — Надо подночевать где-нибудь».
Гроза широко и жутко грохотала над полем, дождевой шум приближался к деревне. Ветвистые молнии беспрестанно вздымались в небе, гром уже не гремел, а жутко трещал, чиркая, казалось, у самого уха. Свежий ветер вдруг вздохнул в крышах ольховских бань. Он рванул, затрепал в темноте тесовые кровли, срывая все, что было плохо прибито. Но дождь все еще не спешил, словно дразнясь и сберегая свою силу.
Во время очередной вспышки отец Николай разглядел чье-то гумно, побежал, увидел другое громоздкое строение из толстых бревен.
«Амбар, — догадался отец Николай. — Кажись, бывший земской. Ну, теперь дорогу найду…» Ему показалось, что небольшая дыра в амбарных дверях слегка светилась. Он высморкался, зажмурился и поглядел, но яркая широкая молния надолго залила все вокруг зеленым неземным светом.
— Что за штука такая? — вслух сказал отец Николай, бодря сам себя.
Окошечко в амбарных дверях и впрямь светилось. Он не был робким, подполз к амбару, заглянул и отшатнулся в ужасе. «Или блазнит мне? Дьяволы не то разбойники. Вот до чего допился, рыжая голова!» — мысленно произнес он и, набравшись духу, глянул опять.
Посреди амбара, на полу, по-сиротски тускло горела свеча. Она освещала снизу три какие-то страшные рожи и три бороды, которые выявлялись в слабом свете колеблемого воздухом огня. Николай Иванович решил, что он спит, что все это наверняка ему снится. Но один дьявол при вспышке молнии перекрестился, а другой голосом шибановского Жука произнес:
— Ишь, опять хрястнуло!
— Пазгает, — добавил третий.
— А много ли вас, не надо ли нас? — крикнул в дыру отец Николай. Он узнал еще двоих. — Вы, товарищи, почему тут?
В амбаре зашевелились, обрадовались живому голосу с воли.
— Это ты, Николай Иванович?
— Да вы под замком, значит! — удивился отец Николай.
— Ох, слава те господи!
— Сидим!
— Достукались, вот…
— Выручи, батюшка! До ветру страсть как охота.
— Да как вас выручить?
— Да вон у Кузьмы ключ есть!
— Отопри, пожалуйста!
Жук сквозь кошачью дыру подал попу связку ключей.
— Этот вроде! С маленькой-то бородкой…
Отец Николай отомкнул замок, распахнул двери.
— Ох, вовремя! Ох, спасибо… — Дедко Клюшин побежал в темноту, за ним торопливо выбежал Носопырь. Жук не спешил, сперва взял у попа ключи.
— А я вот… — оправдывался Павло. — Нехорошо вроде бы… В дыру-то.
— Куды? — отец Николай поглядел на порог, который только что обмел бородой с той стороны.
— Да ведь… давненько уж, — застыдился Павло. — Должно высохнуть.
— Ладно! — махнул рукой отец Николай. — Ну? Так за что это вас? В темницу-то…
— Это ты, батюшка, у их спроси, — ответил дедко Никита Рогов. — Они скажут тебе, за что.
— А не тужи, робятушки! Вот и скляница есть… — отец Николай хлопнул бутылкой по полу.
— Домой бы, да куды в экую непогодь?
— А ежели к Данилу идти?
— Нет уж, лучше тут ночевать, — сказал Павло, косясь на бутылку. — Только народ тревожить.
— Истинно, — засмеялся отец Николай. — Погодушка-то… Ишь что Делается, Никита Иванович?
Никита не отозвался.
В амбар один за другим возвращались остальные узники. Двери прикрыли, зажгли погасшую от ветра свечу.
— Пойду луку грозд выдерну. Пока дожжина-то не припер, — сказал поп. — Тут чья загорода? Скажите после, ежели заругают. Дескать, на общее дело.
Отец Николай вернулся из темноты с гроздом свежего луку, ободрал с головок верхнюю кожуру.
— Ну-с? Применительно к печальным сим обстоятельствам придется прямо из горлушка. Алексей, божий человек, не с тебя ли начнем?
— Нет уж, я после всех ежели, — произнес Носопырь с достоинством.
— Ну, тогда не осудите, почну сам!
Отец Николай сделал три мощных глотка, подал бутылку Жуку. Тот после двух глотков отдал Павлу, Павло — Носопырю.
Никита Рогов и дедко Клюшин вина не пили. Они, кряхтя, ворча и шепча молитвы, устраивались на полу.
— А ну зажигай все, сколько есть! Веселей будет. — Отец Николай сгреб свечи.
Павло зажег три свечи, установил их на пол.
— Никита Иванович, — шепнул дедко Клюшин, — пойдем-ко ночевать, парень. К Данилу.
— Истинно, тут не уснуть. Пойдем, в утре придем пораньше.
Рр-ревела буря, дождь шумел,Во мррраке молнии блистали.
Отец Николай зычно запел. Могучий его голос был заглушен раскатами грома.
Буря и впрямь ревела вокруг. Дождь падал сплошной водяной стеной: он топил амбар, Ольховицу, весь мир, все и повсюду, казалось, было огнем, водою и грохотом.
— А вы куда, распротак твою так? Сидеть!
— Остепенись, Николай Иванович.
