оказалось лишь половиной дела. Надо было как-то его использовать, а в социалистической системе легальный обмен валюты отсутствовал – вместо этого польский Нацбанк предлагал купить у него заграничные товары. С этим-то и возникли проблемы – Лем попросил зарубежный отдел Нацбанка перечислить его гонорары на приобретение машины, которая была ему нужна, чтобы ездить к матери из нового дома, присмотренного по наводке Блоньского[445]. Все уже было распланировано: мать Лема осталась бы на Бонеровской, а в новый дом вместе с Лемами переселилась бы теща, у которой двумя годами раньше скончался муж. Однако Нацбанк ответил отказом, не объяснив причин. Писатель, раздосадованный таким отношением, в середине августа отправил в «Нову культуру» (с которой все же не порвал связей) письмо с громким заголовком: «Не буду публиковать за границей»: «<…> Я уже несколько лет живу с женой на 18 квадратных метрах в коммунальной квартире, в одной комнате, без машины, я к этому привык и могу жить так дальше. Однако я не желаю, чтобы существовала видимость многочисленных заграничных гонораров, кои якобы я получаю, на фоне простой действительности, сводящейся к тому, что я не могу за собственные деньги купить необходимые научные или другие книги, не говоря уже о машине; поскольку меня такое положение вещей не устраивает, я не подпишу договор на переиздание чешского перевода „Магелланова облака“, да и вообще буду отказываться подписывать любые зарубежные договоры, естественно сообщая издателям причину такого решения»[446]. Письмо не успело попасть в газету, когда ZAiKS и некие зарубежные издательства написали Лему примирительные послания, вследствие чего он попросил редакцию «Новы культуры» не публиковать его заявление. Каково же было удивление Лема, когда три месяца спустя «Нова культура» все же напечатала его письмо! Лем вынужден был выступить в других газетах с опровержением[447]. И вот на этом фоне ему пришлось давать бодрые интервью, рассказывая о восхищении космическими достижениями Советского Союза, чьи ученые в октябре 1957 года запустили на орбиту первый спутник, а потом – первое живое существо, собаку Лайку (которая, правда, не пережила полета). «Я так же застигнут врасплох, как и весь мир, – говорил Лем. – Я всегда был уверен, что если дойдет до каких-то межпланетных путешествий, то лишь под конец моей жизни, когда я уже буду стариком <…> Для меня не подлежит сомнению, что полет на нашу старушку-Луну зависит теперь только от Советского Союза, поскольку технические средства у него уже есть. Мне кажется, лет через 15 можно будет поставить ногу на Луну». Изумление его могло происходить еще и из того, что поляков вообще, как вспоминал Лем, отличало неверие в возможности советских технологий. «Что, к веревке его привязали, чтобы летал?» – спрашивали поляки о спутнике[448].
В том же интервью у писателя поинтересовались, как следует себя вести при встрече с инопланетянами[449]. Очевидно, отсюда и родился шуточный рассказ «Вторжение с Альдебарана», который потом даст название целому сборнику. Лем наверняка был бы рад узнать, что советский спутник полетел по траектории, давно рассчитанной лодзинским ученым Ари Штернфельдом, который с 1935 года проживал в СССР, а в 1954 году организовал и возглавил Секцию астронавтики при Центральном аэроклубе им. Чкалова в Москве. Удивительно, но Лем нигде не ссылался на этого человека, хотя его имя было известно специалистам всего мира с 1956 года, когда вышла книга Штернфельда «Искусственные спутники Земли».
«Моя мечта – иметь много времени на литературу», – этими словами Лем озаглавил одну из статей в 1958 году, где поделился секретами мастерства[450]. И впрямь удивительно, как при такой загруженности он успевал писать художественные произведения. Между тем как раз в 1957 году он взялся за литературный эксперимент, который позднее рискнут повторить братья Стругацкие (Лем и тут обогнал советских коллег): попытался объединить детектив и фантастику. Криминальным жанром он интересовался давно: в 1955 году даже попытался написать детектив, но не закончил. Начитанность его в этой области, пожалуй, не уступала осведомленности в фантастике, как показало эссе 1960 года «О детективном романе». Но, как и в прошлый раз, злую шутку с Лемом сыграла его манера начинать большую вещь, не зная ее финала. Если первый детектив Лем просто бросил, то этот, прекрасно написанный, с великолепно выведенной атмосферой жути, закончил так невразумительно, что сам не мог простить себе этого. Роман носил незамысловатое название «Расследование» и между прочим подвел черту под мечтами Лема создать что-то из разряда большой литературы на современную тематику. Лем, видимо, смирился с тем, что останется писателем для массового читателя, а не для литературных премий[451]. Зато именно с этого романа началось сотрудничество Лема с художником Даниэлем Мрузом – постоянным иллюстратором «Пшекруя», где вышло «Расследование». Для предыдущего романа Лема, опубликованного в этом же журнале («Магелланово облако»), делал рисунки Ежи Скаржинький – младший товарищ Мруза по второй краковской группе художников (первая была до войны), и Лем остался ими совершенно недоволен. Творчество же 40-летнего Мруза, который ранее уже создавал иллюстрации для Славомира Мрожека, Лема вполне устроило.
Наиболее глубокий анализ «Расследования» представил в июне 1959 года 33-летний глава редакции классиков польской литературы периода после 1863 года Государственного издательского института Ян Юзеф Липский – член правления Клуба кривого колеса, бывший член редколлегии «По просту», ветеран АК, тяжело раненный в Варшавском восстании, инициатор первых послевоенных изданий Гомбровича и Виткаци, известнейший оппозиционер, уже тогда находившийся под наблюдением госбезопасности, а еще исследователь жизни Болеслава Пясецкого. Именно Липский в 1956 году передал Тырманду информацию о лидере ПАКСа для его громкой статьи «Дело Пясецкого». В сентябре 1959 года на собрании литературного кружка Липский прочел доклад о фашистских корнях лидеров ПАКСа, а через месяц планировал уже рассказать о Пясецком в Клубе кривого колеса, но власти вынудили руководство клуба отменить выступление, а самого Липского тут же уволили из института. Вот такой человек обратил внимание на роман Лема и поймал автора на том, что главный философский вопрос произведения (о неоткрытых явлениях природы) никак не связан с фабулой, а кроме того, некоторые сцены решительно юмористичны, хотя Лем, конечно, не добивался этого. Наконец, по мнению Липского, роман оказался слишком непритязателен интеллектуально, обманув высокие ожидания, к каким приучил читателей автор, по причине того, что «Расследование» «явно писалось с мыслью о 50-тысячном тираже». Однако Липский отдал должное психологической достоверности романа, впечатляющему антуражу и новаторству: вопреки стандартам детективов тут не было ложных сюжетных линий, зато имелось много деталей, которые не играли роли, но выглядели убедительно, поскольку читатели не знали, откуда
