необходимость которых выявлялись почти после каждого полета. Особенно много пришлось повозиться с выяснением причин и устранением тряски – противного мелкого зуда, от которого дрожала приборная доска, дрожали стенки кабины, фонарь над головой летчика, ручка управления в его руках – словом, все, что он видел и ощущал физически, а также (это подтверждали показания приборов) то, чего он в полете ни видеть, ни чувствовать не мог.
– Отличная машина! – говорил нам Леша. – Но полетаешь на ней полчаса, а потом до вечера мерещится, будто аж глаза в своих впадинах вибрируют!
Весь опыт, знания, инженерная интуиция работников КБ Микояна и Гуревича и, конечно, зрелый испытательский талант А. Н. Гринчика и работавшей с ним бригады понадобились для того, чтобы разобраться в причине этих чертовых, столь некстати возникших (самолетные дефекты, как и человеческие болезни, обладают удивительным свойством возникать всегда некстати) загадочных вибраций.
В конце концов оказалось, что вырывающаяся из двигателей реактивная струя, обтекая жароупорный экран на днище кормовой части фюзеляжа, раскачивает его, а вслед за ним – и всю конструкцию самолета.
Усиление крепления экрана вылечило машину, но пока до этого дошли, прошло немало времени, в течение которого и летчика и самолет успело как следует потрясти.
* * *
Я улетал на несколько дней в Ленинград. Кому не радостно лишний раз повидаться с родными, поговорить с друзьями юности, наконец, просто побывать в родном городе!
Коренных ленинградцев часто обвиняют в необъективно восторженном отношении к своему городу (впрочем, те же обвинения принято предъявлять киевлянам, одесситам и уроженцам многих других городов), но что же делать, если Ленинград действительно так хорош!
Хорош, если смотреть на него с земли, хорош с моря, хорош и с воздуха. Строгие линии его магистралей, ртутная сетка дельты Невы, залив с черточкой морского канала – словно одна из прямых ленинградских улиц, разбежавшись, не сумела остановиться и продолжила свой стремительный бег по воде, – где еще можно увидеть что-нибудь подобное!
С воздуха лучше, чем откуда-либо, видно, как
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова…
Будто Пушкин силой своего гения сумел подняться ввысь и с высоты птичьего полета бросить восхищенный взгляд на столь близкий его сердцу город!..
Быстро – хорошее всегда проходит быстро – промелькнули несколько дней в Ленинграде, и вот мы снова в воздухе. Курс – на Москву.
Готовясь к полету по маршруту, летчики всегда наносят на карту заданную линию пути. Маршрут Ленинград – Москва, если лететь кратчайшим путем по соединяющей эти города прямой, представляет собой едва ли не единственное в своем роде исключение: линию пути карандашом наносить не надо – она уже нанесена на карте, нанесена и на самой местности рельсами прямой как стрела Октябрьской железной дороги. Правда, юго-восточнее Малой Вишеры дорога полукругом отходит от прямой линии, но тут же вновь вливается в нее. (По преданию, это получилось потому, что карандаш царя Николая I, по линейке проводившего на карте трассу будущей дороги, натолкнулся на палец прижимавшей линейку руки и описал его контур.) Да уже вблизи Москвы еще в одном месте дорога начинает немного извиваться. Но все эти отклонения невелики и легко поддаются мысленному спрямлению, когда летишь над ними.
Мы прошли уже более половины пути, когда сидевший справа от меня второй летчик Л. В. Чистяков показал рукой вперед:
– Смотри, Марк, там какая-то мура.
Действительно, на горизонте собиралась «мура» – что-то серое, мрачное, непрозрачное. В первый момент нас это никак не смутило: не будет визуальной видимости – полетим вслепую, по приборам. Но вскоре положение осложнилось. В темной облачной каше впереди нас одна за другой замелькали зарницы. По курсу полета была гроза, а с грозой шутки плохи! Не говоря уже о малоприятной перспективе прямого удара молнии в самолет (вероятность чего, судя по имеющейся статистике, в общем невелика), главную опасность представляют могучие воздушные потоки, всегда бушующие в толще грозовых облаков. Они способны швырять тяжелую машину на тысячи метров вверх и вниз, а то и вовсе разломать ее. Грозу следовало обойти, и я решительно отвернул самолет в сторону, туда, где, как мне казалось, на горизонте было немного светлее.
– Правильно, – одобрил мои действия Чистяков и, заменив в известном «гимне альпинистов» слово «гора» словом «гроза», добавил: – В грозу умный не пойдет, грозу умный обойдет!
Чувствовать себя умным было приятно, но быть им в действительности оказалось далеко не просто. Обойти грозу не удавалось. Не одно грозовое облако, а целый протянувшийся, наверное, на сотни километров грозовой фронт стеной встал перед нами. Началась резкая болтанка. Порывы ветра энергично бросали машину с крыла на крыло, по обшивке фюзеляжа гулко забарабанил дождь, кругом потемнело, как в густые сумерки. Сколь ни досадно было поворачивать назад, когда до своего аэродрома оставалось немногим больше сотни километров, но ничего не поделаешь! Пришлось развернуться на обратный курс и садиться на запасном аэродроме, только что оставшемся было за хвостом нашего самолета. Во время захода на посадку самолет бросало так, что полных отклонений штурвала едва хватало, чтобы удержаться в пределах более или менее допустимых положений в пространстве. Дождь стоял плотной стеной, за которой посадочная полоса больше угадывалась, чем просматривалась.
Казалось, больших бесчинств со стороны природы невозможно и выдумать, но стоило этой мысли прийти мне в голову, как дождь усилился еще более, пошли почти не смолкающие раскаты грома, засверкали молнии. Подошла самая ось грозового фронта.
Но для нас это было уже безразлично: мы благополучно сидели на земле.
Нельзя сказать, чтобы эта гроза была самой сильной из всех, которые мне довелось видеть, или что положение, в которое мы попали, было таким уж сложным.
Просто последующие события этого дня, как часто бывает, по-особому осветили все хронологически случившееся в непосредственной близости к ним и заставили навсегда запомнить и этот сам по себе ничем не примечательный полет, и встречу с грозой, и вынужденную посадку на случайно оказавшемся поблизости аэродроме.
Через час грозовой фронт, прокатившись через нас, ушел на север. Ветер стих, дождь кончился, в облаках появились голубые просветы, насыщенный озоном воздух вызывал прилив бодрости и хорошего настроения.
* * *
Мы запустили моторы и полетели дальше. Вот уже под левым крылом проплыла Москва, еще несколько минут полета – и аэродром под нами. Мы развернулись, сели, порулили к стоянке – все было как обычно, и, только подрулив к ангарам поближе, заметили вывешенные на них большие черно-красные траурные флаги.
– В чем дело? Что случилось? – спросил я
