Можно сказать, что культурные герои еврейской истории не канонизируются — то есть не погружаются в церковный, отрешенный от реальности «отсек» культуры. Они запоминаются, и запомнить интеллектуала, сохранить о нем как можно больше сведений такая же часть культуры евреев, как любая другая. Диалог с человеком давно прошедших времен, как с современником и как с личностью, вполне возможен и для христиан, но у евреев:
— интеллектуал является не одним из типов культурного героя, а единственным. У нас же образы интеллектуалов прошлого — одни из возможных. Внимание фиксируется на государственных деятелях, полководцах и религиозных реформаторах, не сосредоточиваясь на интеллектуалах;
— образы интеллектуалов пропущены через призму осознанной или неосознанной канонизации.
В результате у христиан «диалог с людьми прошлых времен» — более частный, профессиональный, занимает меньшее место в культуре.
В еврейской культурной традиции особую роль приобретает частное, индивидуальное, особенное — то есть сама личность интеллектуала прошлого, история его становления, духовных исканий, творческая биография. Ничто не мешает видеть все, «как оно было». Детали частной жизни, в том числе и «непочтенные» либо «унизительные», не мешают уважению к интеллектуалу, скорее помогают отнестись к нему как к человеческой личности и чему-то научиться у него.
Первым в России такого Пушкина представил читателю Ю. Н. Тынянов («полуэтот» — по определению языческого «Союза венедов», и еврей — по законам раввината).
Его Пушкин — напряженный, неловкий мальчик с обычными детскими проблемами, с потными ладошками, страдающий от холодности и отстраненности матери — очень раздражал многих русских интеллигентов.{208}
Тем не менее именно роман Тынянова «Пушкин» (1935–1943 гг., не окончен) положил начало современной трактовке образа Пушкина — как человеческой личности.
В трактовках образа Пушкина до сих пор борются разного рода идеологические установки. При коммунистах Пушкин в основном «боролся с царизмом»{209}, а теперь он то становится православным монархистом{210}, то жертвой масонов{211}, то его вдруг принимаются «разоблачать», объявляя чуть ли не пособником сатаны.{212}
В этом безобразии линия максимально взвешенного анализа представлена почти исключительно еврейскими именами. Лучшая из книг о Пушкине, которую мне доводилось держать в руках, написана Л. М. Аринштейном{213}. Есть много частных исследований узких специалистов, в которых появление отдельных стихов умело связывается с биографией поэта, с его жизненными встречами и впечатлениями, прочитанными книгами — на семантическом уровне. Но это — частные исследования узких специалистов.
В книге же Леонида Матвеевича Аринштейна вся жизнь Пушкина и его личность становятся сплошным «семантическим полем», и результат обнадеживает — уже не литературно-художественное (как у Тынянова), а научное исследование показывает нам Пушкина — сложно устроенное, порой мятущееся, проблемное человеческое существо с его взлетами духа и походами по публичным домам, высокой дружбой и мелкой пакостливостью, сильной любовью и вздорным снобизмом.
Со страниц книги Аринштейна встает Пушкин-человек, ценный и интересный нам именно своей человеческой сущностью. Не говоря ни о чем другом, очень ценен как раз опыт преодоления быта, безденежья, личных проблем, способности увидеть в повседневной жизни источник высокого вдохновения, способность преодолевать повседневное и низкое, чтобы подняться до стихов, до сих пор остающихся не взятой никем вершиной русской словесности.
Осмелюсь утверждать — трактовка Л. М. Аринштейном Пушкина целиком лежит в русле еврейской культурной традиции. То самое пронзительное видение частного и бытового как не снижающего, а объясняющего, пристальное внимание к личности и к ее динамике.
Культурный парадокс — но особенности еврейского мировосприятия помогают нам поднять пушкиноведение на новый, действительно научный уровень. И позволяют увидеть биографию Александра Сергеевича Пушкина действительно «непричесанной» — то есть максимально приближенной к реальности. На евреев мало впечатления производят «житийные» описания любых великих людей. Для русских порой отказ принимать эту «житийность» означает неуважение к великому человеку. Но это не так. Евреи скорее готовы уважительно относиться к реальной человеческой личности. Такой, какова она есть. И недоверчивы к попыткам идеализации или чрезмерно «возвышенным» описаниям.
Это различие сказалось и в эпоху «перестройки». Для этнических русских часто казалось страшным неуважением к Сахарову или к лидерам белогвардейцев то, что для евреев представлялось скорее доброжелательным интересом.
Глава 7
Жизнь в диаспоре
Я таких знаю — нигде-то они не пропадут.
А. и Б. Стругацкие
Полиглот поневоле
Уже в Вавилонии еврей вынужден был знать два языка: бытовой арамейский и язык богослужения иврит. Языки это близкие, но разные: как русский и церковнославянский.
В Персии Мордухай, Даниил и Эсфирь говорили с персами, уж конечно, не на иврите. Уже третий язык…
Жизнь в государствах Птолемея и Селевка потребовала знания как минимум арамейского и греческого (иврит тоже никуда не исчез). На мусульманском Востоке надо было знать арабский и иврит, персидский и иврит. Появляется персидско-татский, но ведь не на нем пишут официальные документы средневековой Персии. Сефарды Испании говорили на спаньоль… Но ведь и знание испанского оставалось необходимым. И арабского. На каком, по-вашему, языке говорил Маймонид с другими придворными и с самим калифом? На иврите? Но и иврит многие знали, писали на нем стихи и философские трактаты. Переводили Аристотеля с греческого на латынь, и на латыни беседовали с европейскими книжниками про Цельса, Авиценну и Феофраста.
То есть я не утверждаю, что каждый из евреев Испании знал ВСЕ эти языки в полном совершенстве, но даже самый низко поставленный, коснеющий в полном убожестве иудей вынужденно знал два-три языка — хотя бы на уровне бытового, повседневного общения. А еврейская интеллигенция была, и тоже поневоле, полиглотной.
В христианских странах Европы — местный язык, иврит, а для образованных еще и латынь. Если заниматься торговлей, то местный язык нужен не один. Если торговля международная, то нужны языки еще восточные.
Ашкеназский еврей Польши, русских княжеств, Великого княжества Литовского и Русского, позже — Речи Посполитой, говорил на идиш, знал иврит, польский и западнорусский (много позже назовут его украинским). Желательно было знать и немецкий, а с вхождения Польши в состав Российской империи — и литературный русский язык, на котором объяснялась администрация, который стал официальным языком делопроизводства.
Язык — это ведь тоже верное средство для тренировки мозгов. Даже не выученный до конца или плохо выученный язык открывает человеку новую систему представлений о мире, ценностей, взглядов, сравнений, образов. Это и само по себе будит мысль, пришпоривает воображение, толкает ввысь и вперед. А тут еще включается сравнение… У нас вот так… У испанцев вот так… А у поляков — вон оно как… А у русских….
Еврей волей-неволей знает несколько языков. Живя среди других народов, он вынужден говорить на языках тех, кто вокруг. Женщины еще могли не учить языков гоев, особенно если община большая и все необходимое можно купить-починить-заказать внутри общины. Но и еврейки часто вынуждены были знать языки. А уж мужчины просто обрекались на знание нескольких языков.
Еврей поневоле должен был объясняться с людьми разных народов, разных культур и языков. Всю свою историю он оказывался в межкультурном пространстве. От общения с разными людьми и на разных языках растет неуверенность в «единственно правильных» способах реагировать на окружающее. Ширится понимание, что каждую проблему можно увидеть по-разному, предложить много решений… То есть происходит расширение сознания, растет умение смотреть на явление со стороны.
Двойное зрение
Еврей живет в данное время и в данном месте. А одновременно — вне пространства и времени в виртуальном пространстве еврейской истории. А нужно — посмотрит на «здесь и сейчас» с позиции другого народа.
Так Норберт Винер, основатель кибернетики, был уверен: доминирование в мире стран Запада — дело временное и случайное! Он смотрел на историю Запада с высоты птичьего полета, из разреженных высей тысячелетней истории евреев. Такое двойное зрение вообще исключительно выгодно. Способность быть одновременно европейцами и неевропейцами сделала русскую интеллигенцию XIX века людьми, которые смогли поставить под сомнение саму европейскую цивилизацию: причем в формах, которые сама эта цивилизация приняла.
