— Ну, погода была действительно довольно суровой. Поэтому я передумал, когда стоял где-то посередине моста, там, где позже сгорел дом. Я пошел обратно к острову Сите и согрелся в таверне возле начала моста горячим глинтвейном.
— И я должен вам поверить?
— Таверна называется «У Мельничьего моста». Спросите хозяина, он сам обслуживал меня.
Лейтенант казался недовольным, сомневающимся. Его взгляд скользнул по пяти трупам и надолго остановился на мне.
— Ив таверне вы долго оставались?
— Нет, я разыскал другую таверну.
— Название которой вы, конечно, также можете назвать? Я рассмеялся Фальконе в лицо:
— Вы можете запоминать названия, если вино затуманило ваш разум? Разве отличается одна пинта от другой, пусть даже и у толстухи Марго? Я знаю только одно: я вернулся в Нотр-Дам после полуночи с раскалывающимся черепом, и он гудел сегодня все утро.
Теперь усмехнулся и лейтенант.
— Поэтому-то вы кажитесь таким изнуренным. Жаль, что вы не можете мне больше помочь со сгоревшим домом. Ростовщик, которому он принадлежал, обуглился до костей. Я спрашиваю себя, что хотел от него Фронтор и кто так профессионально отправил на тот свет старика Шрама и его банду.
— Вы предполагаете взаимосвязь с действиями жнеца? Или почему иначе вы велели привести меня?
— Вчера видели человека перед домом ростовщика, по описаниям на которого вы похожи, месье Арман. И действительно, вы были там. Вы, похоже, притягиваете к себе смерть, словно на вас лежит проклятие.
— Действительно, это весьма странный случай, — сказал я вскользь.
— Разве не говорит Демокрит, что люди из случая создают обманчивую картину, упрек для их собственной глупости? И не говорит ли он так же, что случай и размышление только редко находятся в противоречии, что рассудительный проницательный взгляд может привести в порядок многие вещи?
Удивленно я взглянул на него:
— Вы читали Демокрита, господин лейтенант? Фальконе многозначно улыбнулся:
— Только случайно. Но я спрашиваю себя, не прав ли он, так же как и эта пословица.
— Какая?
— На случае строится глупость, мудрость же использует случай.
— Итак, вы мне не верите, — заключил я. — Вы думаете, что я говорю о случае, чтобы умолчать о правде.
Он сделал беспомощный жест.
— Не знаю, должен ли я принимать вас за пронырливого парня или святого глупца. В первом случае вы были бы опасностью для других, во втором случае — для других и себя самого. Осмотритесь хорошо в этом помещении, месье Арман! Ежедневно трупы вылавливают из Сены и приносят сюда, многими не интересуется ни одна душа. Если вы знаете больше, чем сказали мне, то обдумайте для себя хорошенько, уместно ли молчание. Тот, кто здесь лежит, больше не сможет ничего рассказать.
— Мне нечего вам больше сказать, лейтенант. Можете спокойно считать меня дураком.
Это был единственный ответ, который я мог ему дать. Все другое могло уберечь меня от покойницкой, но незамедлительно приводило в темницы и камеры пыток, находившиеся где-то под этими свободами. К тому же, каждое следующее слово грозило моему отцу и Колетте, которая примкнула вчера к катарам, к еретикам.
— Если вы глупец, тогда очень большой, — сказал Фальконе на прощание. — Такой большой, что вас могут выбрать Папой на следующем празднике дураков… Если вы еще доживете до этого дня!
Глава 2
В темнице забвения
Я не вернулся обратно на остров Сите через Мельничий или соседний мост Менял. Причина была проста: я столь же мало доверял лейтенанту Фальконе, как и он мне. То, что я не развеял его подозрения относительно меня, он более чем ясно дал понять. Он мог бы попытаться развязать мой язык под пытками, но отпустил меня. Мне было ясно, что он хотел использовать меня как приманку. Возможно, он даже велел следить за мной. Поэтому некоторое время я покрутился в Новом городе, двигаясь по оживленным улицам к Гревской площади, окунулся возле лодочных пристаней в толкотню торговцев, корабельщиков и грузчиков и потом вышел в тень больших торговых домов, которые теснились на берегу к мосту Нотр-Дама. Быстрыми шагами я перешел через реку и двинулся по долгому пути на острове Сите, хотя уже был уверен, что давно оторвался от вероятных преследователей. Близился полдень, и я торопился, чтобы вовремя добраться до Дворца правосудия. Большие часы на восточной стороне квадратной башни ударили двенадцатый раз, когда я взглянул на них.
— Консьержери здесь, во дворце Правосудия, Шатле или Бастилия, — темницы Парижа явно скрывают в своих мрачных утробах столько же невиновных как виновных, — сказал тихий голос мне на ухо, и костлявая рука легла мне на плечо. Рядом со мной стояла группа цистерцианцев[52] в их неокрашенных, светлых рясах согласно обету бедности. Все без исключения натянули черные колпаки, — в их числе и тот, кто заговорил со мной. Но он не был цистерцианцем. Сперва я узнал морщинистые худые руки, потом призрачный, ослабленный кашлем голос. Франсуа Вийон поменял темную рясу монаха-призрака на светлую — брата цистерцианца.
С ним были шестеро других переодетых братьев, среди них Леонардо и Томмазо. Аталанте пришлось отказаться от участия из-за своей раненой руки. Трое крепких мужчин по имени Хардоин, Клемент и Туасон, катары или кокийяры, или то и другое, несли большие корзины. Колетта замыкала группу; она, как я слышал, несмотря на яростные протесты Вийона, настояла на том, чтобы присутствовать при освобождении своего отца.
Как и я. Когда Вийон накануне вечером возражал, что я важнее в качестве его шпиона в Нотр-Даме, чтобы следить за отцом Фролло, определить личность великого магистра и разгадать тайну АЫАГКН, я не позволил принимать это в расчет. Я не хотел больше быть управляемой глупой пешкой в большой игре. Я хотел оказаться подле моего отца и Колетты!
— Почему вы пришли так поздно, Арман? — спросил меня Вийон.
Я рассказал о своем визите в покойницкую, пока остальные образовали круг возле меня. Хардоин достал одежду цистерцианца из своей корзины, которая в по большей части была наполнена ржаными хлебами, пирогами с кукурузой и паштетом. Я надел светлую ризу из грубой шерсти, потом черный skapulier[53] с капюшоном и затянул, наконец, вокруг талии такой же черный пояс cingulum[54], который были ничем иным, как скрученной веревкой.
Тем временем Вийон рассказал вкратце, что он послал еще до рассвета группу разведки к подземному храму на острове Сите. Люди не обнаружили ничего, кроме дырки в земле, через которую попадаешь в туннель. Он, однако, частично завален, перегорожен камнями и грунтом. Вероятно, дреговиты устранили более ненадежный храм и решили встречаться в будущем в другом месте.
— Вы вооружены, сеньор Арман? — спросил Леонардо.
Я ответил отрицательно, и он дал мне кинжал с местами погнутым в боях клинком, который я засунул за пояс под монашеской рясой.
— Так давайте войдем во Дворец справедливости, — сказал Вийон, — с уверенностью, что мы снова покинем его как свободные люди!
Пока мы шли по щедро наполненным зеваками и торговцами улицам мимо стен бывшего королевского дворца, я спросил:
— Что вы думаете, мессир Вийон, о том, почему Сенена держат в плену именно здесь? Если у дреговитов есть такие доверенные люди в Шатле, как Жиль Годен и Шарль Мурон, небыло бы разумнее заточить его там? Колетта ответила вместо Вийона;
— Мой отец состоял на службе в Высшей счетной палате, а она относится ко Дворцу правосудия, которому она подсудна.
— Значит он — правомерный пленник? Я думал, его схватили под покровом ночи.
— И так и не так, — сказал Вийон. — Руки отца Фролло добрались далеко, не только до Шатле, но даже до Дворца правосудия. Возможно, даже Консьержери относится к дреговитам или, по крайней мере, оплачивается ими. Если спросить, то никто в Консьержери не сможет рассказать что-нибудь о пленнике Марке Сенене, и все же мы знаем, благодаря вам, Арман, что он здесь. И это не удивительно. Остров Сите напичкан одними тайнами, над землей и под ней. Капетинги[55] возвели старый королевский дворец, но уже у римских наместников были резиденции на этом месте. Но еще со времен, когда здесь был дворец королей, имелись потайные проходы и камеры для государственных пленников, которые так же преданы забвению, как и сегодняшние.
— Камеры или пленники? — поинтересовался я.
— И те, и другие. К счастью я хорошо ориентируюсь здесь. Уже однажды мне пришлось освобождать одну жертву дреговитов из Консьержери.
Он говорил о своем отце, Гийоме де Вийоне, моем деде, якобы сошедшем с ума в 1465 году.
Возможно, только я расслышал, как его хриплый голос почерствел при этих словах.
Двое воинов с алебардами охраняли вход в Консьержери между выступающими круглыми башнями-близнецами, которые глядели на свое искаженное отражение в серо-зеленом потоке протекающей прямо под ними Сены. Стража без проволочек позволила нам пройти, потому что Дворец правосудия был общественным местом. Группа цистерцианцев была не подозрительнее, чем торговцы сукном или скобяными товарами, чем продавцы вина или сладостей, чем балагуры и безмандатные адвокаты, которые все одинаково навязчиво и во все горло зазывали зрителей. В проходах и дворах, на галереях и лестницах раздавались их голоса, а из одного из больших каминов, которыми теперь не пользовались, даже доносился мерный стук молота кузнеца, который установил там кузнечный горн и наковальню.
