Меблированные комнаты на Пилестредет снова приняли меня, так же как и Турстейнсон, а потом и Ян Хейберг в Академии искусств. Мне самому, когда я сдавал экзамены, хотелось бы больше попасть к Револлу, но его класс был уже переполнен.
Спокойный, молчаливый Ян Хейберг был художник такого уровня, что великую пользу можно было получить, даже просто изучая его композиции, прекрасные этюды шхер и его лучшие работы, выставленные в наших галереях. Не требовалось никаких слов и объяснений.
Всю жизнь, пока отец мог держать перо, я получал от него письма. И, как уже говорилось в самом начале этой книги, я использую выдержки из них, которые могут служить путеводителями во времени и пространстве и — что не менее важно — сами по себе представляют собою ценность.
Строительство в Нёрхолме было уже закончено, но отец по-прежнему тратил много денег на прокладку дорог и на работы в лесу. Прошло два года, как вышел его последний роман о скитальцах — «А жизнь продолжается», с деньгами дома было трудновато. Однако сыновья и дочери получали их без задержек каждый месяц, и, к сожалению, почти невозможно найти письма, в котором бы не затрагивалась эта тема.
«28/11. 35.
Это тебе на месяц. Но ведь ты не останешься там до 28 дек., если собираешься приехать домой на Рождество. Из этих денег тебе хватит и на дорогу, так что мне не придется посылать тебе еще раз. Сумма небольшая, но вся эта возня с пересылкой денег. Впрочем, если ты не уложишься в эти деньги, пришли открытку…
…Лишь этот негодяй ополчился на меня в „Дагбладет“, но я не обращаю на это внимания».
«11/5. 36.
Если тебе нужна одежда, так купи ее. О таких вещах не спрашивают. Пусть магазин пришлет мне счет, как сделал Арилд, прислав мне счет от дорогого портного, забыл, как его звали. Мне тоже нужно купить кое-что из одежды, но я сижу здесь со своей работой и не двигаюсь с места. Правда, слава Богу, дело идет к концу. Это будет последняя книга в моей жизни, пора уже, я и так написал почти пол сотни томов, точно не помню. Я написал так много двухтомников, толстых романов с множеством персонажей. Через два месяца мне исполнится семьдесят семь… Ты, разумеется, встретил маму на пристани? 13-го Сесилии исполнится девятнадцать…»
«13/6. 36.
Я дописываю последние страницы книги. Основная часть уже ушла в типографию, а также разослана разным переводчикам. Мне, собственно, осталось только прочитать корректуру еще раз, и моему писательству придет конец.
Глухой Густав (который подарил тебе саблю) умер.
Арилд приедет в Осло на следующей неделе. Эллинор — в конце месяца.
Нам не хватает дождя, но я слышал, что по радио обещали ночью дождь.
Покойной ночи!»
Я продавал в это время кое-какие свои картины, совсем мало, но мои работы принимали на коллективные выставки, и я считал, что это уже хорошо. В молодости бывают волнующие моменты, и триумф, пусть даже самый незначительный, согревает сердце. Я помню пейзаж — желтое поле с лесом и полосу холмов вдалеке, который я написал дома в Нёрхолме. Отцу картина понравилась, и он сказал перед моим отъездом в Осло, что у него, кажется, есть покупатель. Сколько я хочу за нее получить? Я этого не знал, картина была большая. Отец сказал:
— Он заплатил бы тебе за нее тысячу пятьсот крон.
В то время это были хорошие деньги. Я не знал, кто был этот покупатель, но предполагал, что это Харалд Григ.
Однако я ошибся. В дальнейшем Григ и в самом деле купил у меня три картины: два портрета отца и одно изображение Пана. Но не в тот раз… На следующее лето я нашел свою картину в Хижине Писателя и сразу понял, кто ее купил. Ничего не говоря, отец хотел поддержать меня, и эта поддержка была мне дорога. Картина не разочаровала меня, я долго хранил это свидетельство, — как и все остальные, — его трогательной веры в мои способности.
1936–37 годы я большей частью жил в Берлине, где снимал мастерскую на Будапештер штрассе у одного венгра по имени Тони Эрегди. Он был немного старше меня, архитектор, образование он получил в Баухаусе в Дессау, где, между прочим, преподавали Пауль Клее и Кандинский.
Пути наши неисповедимы. Случаю было угодно, чтобы моя дружба с этим симпатичным Тони растянулась на десятки лет, вплоть до сегодняшнего дня. Но если подсчитать всех друзей и знакомых, которые до сих пор со мной, как и я с ними, то, по правде сказать, их осталось не так уж много.
Однако вернемся в Берлин. Конечно, я с волнением смотрел олимпийские игры 1936 года. Искусство еще не окончательно поглотило меня, я обзавелся корреспондентским удостоверением от норвежской газеты «Нашунен» и видел все, что можно было увидеть. Футбольный матч Норвегия — Германия был главным событием. Я отправил в газету несколько репортажей, один из них я назвал «Негры» и слышал потом, что немецкому послу в Осло это не понравилось. Как большинство людей, мало понимающих в спорте, я не скрывал своего восхищения феноменом по имени Джесси Оуэнс и прочими представителями этой расы.
Во время игр я в первый раз увидел Чарльза (Чаза) Хоффа, который был спортивным редактором в газете НС «Фритт Фолк». Красивый, обаятельный, то необыкновенно любезный, то резкий, он, безусловно был крупнейшим спортсменом Норвегии, у него было несколько мировых и норвежских рекордов почти во всех видах многоборья.
Дома, в Норвегии, некоторые молодые люди из НС в дни олимпиады организовали интенсивную охоту на Троцкого, стараясь найти доказательства его незаконной политической деятельности в нашей стране. «Фритт Фолк» раздула это, и Чаз был раздражен, он кричал по телефону из Берлина:
— Народу насрать на Троцкого, ему нужен спорт!
Много лет спустя он попал в передрягу именно из-за своей работы, связанной со спортом. Во время оккупации он подвизался в департаменте по труду и спорту. Помню, он выступал свидетелем в послевоенных процессах против мелких местных руководителей спорта, которых в чем-то обвиняли:
— Валите все на меня, ребята, я все равно получу десятку!
И он ее получил, но его популярность от этого не пострадала. Чаза уважали и друзья и противники, и не думаю, что, освободившись, он имел хоть одного личного врага.
Когда ему было почти семьдесят пять лет, я сказал:
— Пиши мемуары, у тебя была такая интересная жизнь, и это будет единственная биография спортсмена, написанная им самим!
Мемуаров он так и не написал. Зато под псевдонимом выпустил роман из жизни французских мушкетеров. И там среди прочих был мушкетер по имени Чаз.
За два или три года, прожитые мною в Берлине, хотя и с перерывами, там случилось много интересного, но особенно я запомнил замечательную мастерскую Тони Эрегди. Она находилась в так называемом Доме Садовника. Сквозь открытые ворота с Будапештер штрассе попадаешь во двор с зелеными деревьями, кустами и цветами. Я жил в центре города, в приятном окружении, рядом был Зоологический сад, церковь Поминовения кайзера Вильгельма и Романское кафе. Место встречи художников и литераторов, которые были не в почете в министерстве пропаганды. Моим ближайшим соседом был толстый человек, который держал турецкие бани, и Бруно Пауль, у которого мастерская была, конечно, еще лучше, чем у меня, и с которым я иногда вел короткие беседы на утонченные темы. Ему не нравилось то, что творилось в Германии, ни наставшие времена, ни культурный уровень, и это была не новость в среде художников. Он рассказывал мне о своей жизни в Нью-Йорке, о приключениях в Гарлеме, где его совершенно очаровали песни и музыка негров. Он не упоминал Хайне, и я тогда не знал, что это он достал ему паспорт. Но мы с ним говорили об Улафе, который все еще был близким другом и коллегой Бруно, хотя об интригах против него не упоминалось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
