Я сам напишу несколько слов Лангену, чтобы он выдал тебе еще немного денег».
Немного грустно и странно читать сегодня эти жалобы на Арилда, который с годами стал образцовым земледельцем и лесоводом в Нёрхолме, не щадя сил своих добывающим плоды земли.
Но отец чувствовал свой возраст, и с каждым годом он мучил его все сильнее. Теперь я уже сам достиг этого возраста и понимаю его. Помню он сказал:
— Подумай, если бы я сейчас был таким, как в прошлом году!
В ту осень отцу исполнилось семьдесят пять лет. Верный традиции, он и на этот раз сбежал из дома, они с мамой проехали на машине большую часть Южной Норвегии, посетили Гудбраннсдален и его родной городок Лом. Мама говорила мне, что он хотел просить аудиенции у короля, раз уж он все равно уехал из дома, и поблагодарить за все дружеские поздравления с днем рождения, которые он получал все эти годы, но потом передумал. Нервы, здоровье и усиливающаяся глухота удержали его от этого шага.
Когда они снова вернулись в Нёрхолм, я получил от отца несколько писем, тон и настроение которых были немного светлее.
«18/9. 34.
У меня еще с довоенных времен в филиале Дрезденского Банка в Мюнхене лежит крохотная сумма, но мне надоело несколько раз в году писать им, что счет не аннулирован. Теперь ты можешь пойти и снять эти 95 марок. Возьми с собой эти бумаги и подтверди свою личность паспортом, может быть, покажешь им мои письма с твоим адресом — в банках все ужасные формалисты!
Мама, наверное, написала тебе, что двенадцать позолоченных стульев уже стоят у нас в зале, а стулья из тисненной кожи мы переставили в столовую и убрали оттуда прежние, маленькие. Выглядит роскошно. Завтра Эллинор (вместо Арилда) уезжает в Бордо. Они с Сесилией хотят вместе заняться там французским. Арилд живет в твоей прежней комнате в „Фемиде“, он будет заниматься в школе Берлица в Осло и одновременно учиться журналистике, чтобы потом работать в газете… Один мамин родственник — Булль — гостил у нас несколько дней и завтра вместе с остальными гостями уезжает в Осло… Хоть бы все у вас, у моих детей, было в порядке! Мое летнее бегство сильно меня утомило, я уже слишком немощен, чтобы неделями скрываться и ездить на автомобиле. Благослови тебя Бог, Туре!»
«18 окт. 34.
Я просмотрел присланные тобою счета, и раз ты так много платишь за комнату (мастерскую), — целых 90 марок — то, конечно, 250 марок тебе мало. Тратить на обед всего сорок пять — этого недостаточно, ведь это всего полторы кроны на наши деньги, для настоящего обеда этого мало. Я напишу Лангену, что с 1-го ноября (не знаю, в какой день ты получаешь деньги), ты должен получать по триста крон в месяц. Словом, триста крон в месяц вместо двухсот пятидесяти. Жить впроголодь — никуда не годится, ты такой крупный, тебе надо хорошо питаться. Эти дополнительные пятьдесят марок пойдут тебе на дополнительное питание и художественные принадлежности. Если и этого окажется недостаточно, скажи. Писать натурщиков тебе тоже надо время от времени. Конечно, ты мог бы обойтись более дешевой мастерской, но теперь все улажено… Нет, Богс не должен ничего делать, чтобы я получил лишние деньги, я не хочу идти окольным путем и зарабатывать на том, что я всего лишь незначительный друг Германии в Норвегии… Сможем ли мы с мамой приехать в Германию и потратить на это часть денег, я еще не знаю, пока это только разговоры…»
Моя первая встреча с Мюнхеном состоялась, как я помню, в 1926 году, когда какой-то возмущенный человек чуть не оторвал рукав моей скаутской формы, приняв ее за военную. Теперь же я почти не видел там Сердитых, раздраженных людей, город был веселый и гостеприимный — во всяком случае, внешне, сердитые люди либо подобрели, либо сидели по домам. Мы, иностранцы, — я большую часть времени проводил с норвежскими студентами, — почти не видели того, что происходило за фасадами. И концентрационный лагерь Дахау под Мюнхеном мы воспринимали почти как обычную тюрьму. А где сидели политические заключенные? К сожалению, мы даже не задумывались об этом, и газеты никогда о таком не писали. Мы легко относились и к тому, что касалось нас самих, и всех остальных.
Серьезная работа? Я не всегда использовал время так, как мне велела совесть, считая, что жить и учиться во вдохновляющей тебя среде — тоже часть «ремесла художника».
Вместе со своим коллегой Коре Грувеном и другими друзьями я с удовольствием посещал приятные, припрятанные от посторонних глаз кабачки художников, такие как «Симплициссимус» и «Малкастен».
Здесь можно было дешево и поесть и выпить под песни и декламацию артистов кабаре среднего уровня. Часто довольно смелых и на грани политически дозволенного. Я познакомился с другом Улафа, очень популярным комиком Карлом Валентином. Ему, единственному представителю арийской расы, было запрещено приветствие «Хайль Гитлер!»: он так смешно это делал, что все кругом хохотали.
Если после закрытия нам еще не хотелось спать, мы шли на Мариенплац, в мрачный старый пивной бар, который открывался, когда все другие закрывались — в четыре или пять утра. Его клиентами в основном были люди усталые или слишком веселые, жаждущие продолжения веселья, извозчики и проститутки. Однако пиво там, как и везде в Мюнхене, было хорошее, мясные блюда — отменные, хотя эти типично баварские кушанья и тяжелы для желудка.
Мне было интересно изучать эту многообразную человеческую фауну из коренных баварцев, бывших завсегдатаями этого бара, и я понимаю, почему и Киттельсену и Вереншолду{103} так нравилось делать там зарисовки. Однажды мы зашли туда вместе с Улафом после академического карнавала «Швабилон». На Улафе был карнавальный костюм из шерсти, который он надевал каждый год, своего рода костюм дьявола с шапочкой. Этот костюм выдерживал все, что могло с Улафом случиться, когда праздник был в самом разгаре… и после него. Улаф сам рассказывал, как однажды проснулся в снежном сугробе в двадцатиградусный мороз и добрался до своей городской квартиры даже не простудившись. Здоровье у него было железное.
24
Весной 1935 года я приехал домой, в багаже у меня была написанная маслом натура и рисунки. Ничего из этого, к сожалению, не сохранилось, даже рисунок, сделанный с Малыша Улафа, сына Улафа Старшего от первого брака. Малыш Улаф стал известным архитектором, строил церкви для евангельской общины в Баварии, но трагически погиб во время автомобильной катастрофы. Сегодня я напрасно искал тот рисунок, мне хотелось иметь его перед глазами, пока я пишу о жизни Гулбранссонов в Шерерхофе. Он пропал, как и многое другое, в водовороте жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
