Джонатан Свифт, «Путешествия Гулливера»
Лучший пример несовпадения замысла и результата, победы художества над идеей. Дублинский священник Свифт писал едкую сатиру на современное ему британское общество XVIII века, а получилась книга, разошедшаяся по миру на мультфильмы, комиксы и разговорную речь. Советская песня 30-х годов «Моя лилипуточка, приди ко мне, побудем минуточку наедине» вряд ли порадовала бы автора. Но он же не знал, что написал не только очень смешное, но и выдающееся политкорректное произведение, где добродушно изображаются карлики и великаны, и среди лошадей в четвертой части книги ни одна не пострадала при описании, а умом они так превосходят людей, что поневоле думаешь — какие же бабки отстегнула коннозаводческая отрасль.
Стендаль, «Красное и черное»
Если бы Анри Мари Бейль, взявший псевдоним Стендаль, был нам известен только как знаменитый французский писатель, приходивший завоевывать Россию с армией Наполеона, — уже было бы примечательно. Но он оставил великолепную модель поведения молодого человека, вполне современную модель — что поучительно для России сегодняшней. И не только для России, разумеется: Стендаль — величина мировая. Жюльен Сорель делает карьеру, влюбляя в себя женщин, и думает, что любовь — это средство. Но она, любовь, решительно протестует, желая быть целью, даже больше того, самоцелью, — и конечно, добивается своего. У Сореля — крах, у любви — триумф. А как же иначе?
Гюстав Флобер, «Госпожа Бовари»
Единственная в мире такая могила — в городишке Ри, неподалеку от Руана, на надгробной плите написано: «Дельфина Деламар, урожденная Кутюрье. Мадам Бовари. 1822–1848». Там похоронены не две женщины, как может показаться, а все-таки одна — из жизни и из романа Флобера. Она очень хотела любить и жить по-людски, как ей представлялось, по-людски — приблизительно как всем нам представляется, то есть интересно. Однако жизнь сложилась не так, то есть неинтересно, приблизительно как у всех нас. И она умерла. Когда стоишь в городишке Ри в ожидании автобуса до Руана и вдруг фантазируешь, что он не придет и ты останешься тут навсегда, Флобер становится понятнее.
Джеймс Джойс, «Улисс»
Роман детективный по сути: страховой агент Леопольд Блум бродит по Дублину, стараясь выследить изменницу жену. Правда, попутно ставятся и отчасти решаются краеугольные вопросы мировой истории, философии, искусства. И все это — в один-единственный день, 16 июня 1904 года. Джойс сумел поместить в один заурядный день одного заурядного человека с его заурядными проблемами в заурядном городе — все человечество на протяжении веков. Как ему это удалось — до сих пор непонятно, так что «Улисс» остается глыбой, нависающей над всей современной литературой. В книге проясняются и некоторые локальные вопросы: можно ли пересечь Дублин, ни разу не пройдя мимо пивной? Нельзя!
Франц Кафка, «Процесс»
Непонятно, почему роман Кафки числят по ведомству абсурда. Нормальное реалистическое, едва ли не натуралистическое произведение о том, как тихого, маленького, ни в чем дурном не замеченного человека, не предъявляя обвинений, не слушая объяснений (чего?) и оправданий (в чем?), подвергают страшным репрессиям. Другое дело, что Кафка писал книгу в спокойной Праге еще до Первой даже мировой войны (закончил в 1915 году) — но на то в мире и гении, чтобы предугадывать и предсказывать. Чтобы люди ХХ века, особенно в Германии и России, хватались за голову: как он мог предвидеть? Да так, наверное, что всё внутри, а если гений — то что внутри у него, у нас снаружи.
Марсель Пруст, «В поисках утраченного времени»
Вещь, соблазнившая очень и очень многих кажущейся простотой успеха. Надо только припомнить звуки и запахи детства, описать игрушки и подушки, припомнить вкус пустяков и цвет мишуры, делать это долго-долго, подробно-подробно, протяжно-протяжно, путано-путано (называется «поток сознания») — и обеспечено признание, которое настигло Пруста, правда посмертно, но настигло же. Другое дело, что умерший в 1922 году француз, обивший кабинет звуконепроницаемой пробкой и там написавший в одном стиле и ключе не один, а целый цикл романов с этим единым названием, искал утраченное время, фиксируя его в уникальных своих мыслях и неповторимых словах. Он монотонен, однозвучен, скучен даже — но нельзя же оторваться.
Эрнест Хемингуэй, «Фиеста»
Приятели — американцы и англичане — в 20-е годы приезжают в испанский город Памплону на фестиваль с ежедневной корридой. Это дни св. Фермина, в июне, по сей день там такой же праздник. Герой словно оценивает себя — прошлого и настоящего — с чужой грани жизни-смерти: грани матадора, испытывающего судьбу по несколько раз в день. Рядом с героем — женщина: один из самых обаятельных женских образов мировой словесности. О ней ничего не говорится, всё — только через косвенные ощущения, и вообще весь лучший Хемингуэй — через косвенные ощущения и ничего не значащие впрямую слова. «Фиеста» — благородная книга: школа лаконичности и умолчания. Мужская проза.
Эрих Мария Ремарк, «Три товарища»
Межвоенная Германия. Позади — позор поражения, вокруг — бедность и борьба за существование, впереди — нацизм. Три друга держат круговую оборону взаимной преданности. Понятно, от этого много шутят и вызывающе много пьют, хотя по российским меркам очень умеренно, что выясняется пристальным читательским подсчетом. Если есть книга, в которой дружба важнее и главнее, чем любовь, — вот она. Единственное оправдание такой явной неправде — у Ремарка и любовь в первую очередь дружба, а потом уже, даже на первых романтических этапах, страсть и все такое. То-то выросшие на подобных книгах советские шестидесятники называли своих подруг «старик».
Альбер Камю, «Посторонний»
Слово, донесенное до России Сартром и Камю, могла взять на вооружение подруга Людоедки Эллочки — «экзистенциализм». Сложное слово, в быту сокращалось до «экзистухи»: «Понимаешь, старичок, экзистуха задрочила! Трешку дай до получки». Экзистенция — существование, а его основные проявления, согласно философии, расцветшей в 40-е годы во Франции, — страх и совесть, его территория — страдание и смерть. Все эти понятия — понятны, но Камю, автор и экзистенциалистских трактатов, написал внятный волнующий роман о конкретном человеке, который совершает убийство не потому, что злодей, а потому, что своеволец, который всё — всё-всё — хочет в одиночку, а общество ему не позволяет. Он и гибнет.
Джордж Оруэлл, «1984»
Антиутопия, написанная в 1949 году и пережитая многими народами при тиранах. Один из самых сильных доводов в пользу творческого могущества. Не живший при диктатурах, не сидевший в тюрьмах британец лучше всех сумел передать суть человека тоталитарного общества. Ни один писатель с советским или германским опытом не достиг такой тонкости и глубины понимания. Его высшее литературное достижение — даже не наблюдающий всегда за всеми Старший Брат, даже не виртуозно лгущее Министерство Правды. Главный шедевр — феномен двоемыслия: то, что исчезает последним с развалом монолитов власти и появляется первым при малейших признаках ограничения свободы. Человек верит и не верит одновременно — то и другое искренно. Массовая шизофрения.
Владимир Набоков, «Лолита»
Общеизвестно, что речь идет о половой жизни взрослого мужчины с несовершеннолетней девочкой — то есть об уголовно наказуемом деянии. Это так. Что и произвело общественный переполох в середине 50-х. Но, во-первых, тринадцатилетняя Лолита сама соблазняет Гумберта Гумберта. Во-вторых, он ее любит — искренне и самозабвенно: не душу, может быть, как возвышенно принято, но тело, неразвитое девичье, почти детское. В-третьих, он кается, понимая, что совершает нечто противозаконное: не против закона человеческого прежде всего, а Божьего. Гумберт в конце романа вдруг понимает, что лишил ребенка детства, — и, вероятнее всего, это его первейшая трагическая вина. В эпоху педофилии — бестселлер заново.
Юкио Мисима, «Золотой храм»
Самая знаменитая книга японской литературы — во многом потому, что автор повторил судьбу своего героя. Монастырский послушник из романа сжигает Золотой храм в Киото, так как не в силах совладать с энергией его красоты. Феноменально и разнообразно одаренный Мисима довел себя до физического и творческого совершенства, став силачом, красавцем и лучшим писателем Японии, после чего совершил в 1970 году харакири, уничтожив самое свое прекрасное творение — себя. Внешняя сторона дела — ритуальное самоубийство как знак возрождения утраченной самурайской доблести. Однако для истинного самурая Мисима был слишком современным и западным человеком, только погиб по-самурайски. Золотой храм восстановили в точности, Мисима остался в книгах.
