Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые… Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…
Рядом с этим взглядом Венедикта Ерофеева леонтьевская «пиджачная цивилизация средних, сереньких людей» выглядит лакировкой действительности. Но и слова из «Москва — Петушки» кажутся умильными по сравнению с ерофеевской же дневниковой записью 77-го года:
Мне ненавистен простой человек, т. е. ненавистен постоянно и глубоко, противен в занятости и в досуге, в радости и в слезах, в привязанности и в злости, и все его вкусы, и манеры, и вся его «простота», наконец.
9«Простота» тут в кавычках — от ненависти, но это и явный отсыл к поговорке, считающей простоту хуже воровства. Сравнительная степень здесь вряд ли уместна, скорее — знак равенства. Особенно если понимать воровство не только в смысле выноса кожзаменителя, но и в старом значении — как обман. Большой, грандиозный обман, открывшийся в нашем веке. Маленький Человек не стал Юлием Цезарем, на что была надежда, пока он сохранялся в литературе. А перейдя в жизнь, он проявил себя таким, каким и был всегда, — маленьким. Настолько, что не заметил катаклизмов, обозначив их универсальным выражением нынешнего fin de siècl’а: «без разницы».
Громадная разница между Маленьким Человеком и частным — различие это принципиально для русской литературы и российской жизни. Маленький Человек — это народ в «Борисе Годунове», который равно безмолвствует и в ответ на слова «Мы видели их мертвые трупы», и на слова «Да здравствует царь».
Частный человек восходит, увы, к Простаковым. «Увы» — потому что эта человеческая категория оказалась настолько в небрежении у нас, что обычно на уровне митрофановской родни и трактовалась. За насмешками забывается, что те же Простаковы независимы, самобытны и, главное, заняты своим делом. Оттого-то им, при всей их дурости, вовсе не безразлично, что происходит вокруг, — и сами они помеха обществу, а не его мелкая забота: на них обрушивается государственная карательная машина, как Медный всадник на Евгения, а не заедает среда. Во-первых, они сами заесть могут, а в-главных, они и есть — среда. Соль земли, а не пыль ее.
Девиз Маленького Человека на самом деле — слова не гоголевского чиновника: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?», над которыми праведно лили слезы лучшие люди России, а чеховского мужика: «Жили мы без моста». Впрочем, если вдуматься, это одно и то же.
«Посмотри, что за лица! Да ты вглядись в них. Раньше были иные! Чем объяснить?» — крик Бунина в 19-м году. Да только тем и объяснить, что раньше не вглядывались — потому что вчитывались. Думали, что это Башмачкины, а они Башмачкиными и оказались.
А кто вглядывался — видел:
Нынешнее время… это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового… Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
(Ф. М. Достоевский,
«Подросток»)
О каком это «нынешнем» времени пишет Достоевский? О нынешнем?
Несовпадение масштабов человека и событий. Эту «переогромленность» талантливо обыгрывали наши писатели ХХ века. Но в случае с их бывшим героем — Маленьким Человеком — несовпадение куда нагляднее. Муравьи тащат свои стройматериалы, не зная о грохочущих над ними великих войнах. Тараканы переживают Хиросиму. Грибы только проворнее размножаются под Чернобылем. В разнице масштабов — физическое спасение. Душевное, кстати, тоже: когда не знаешь или не замечаешь, то и не беспокоишься.
Но, похоже, человек создан и существует не только для того, чтобы уцелеть. Может, все-таки смысл жизни как раз в уязвимости: тотальной — для горестей, но и для радостей?
Человек уязвим более всего тогда, когда он один. И лучшее, что можно для него сделать, — оставить одного, ибо чем более он один, тем более он человек. Есть даже надежда, что в одиночестве Маленький Человек подрастет — вырастет в частного человека. И тогда смены эпох будут проходить на его фоне, а не на фоне отдельно взятой страны, распростершей крыла над ХХ усеченным веком. Какие крылья, такой и век. Русская пословица: каковы fin’ы, таков и siècle.
Не столь уж многого хочется: чтобы век состоял из ста лет. Чтобы ничто не сбивало со счету. Уж на что некомфортабельно жил Робинзон Крузо, но ему не мешали — и он не сбивался, делая свои зарубки. Штольц все теребит: пойдем да пойдем, путевка обкома, небо в алмазах, вас ждут великие дела. Кто виноват, что делать нечего? Ведь все на благо человека, но единственный человек, на чье благо есть охота и резон встать с дивана, — тот, который отразится в самоваре. Сам.
Вглядываясь в человека уходящего — да и ушедшего уже — ХХ века, можно попытаться что-то понять. Попробовать свести концы ущербного столетия, испытавшего на прочность идеологию, религию, экономику, политику, культуру, распластавшего все по уплощенной планете, обозначившего новые параметры человека и загадавшего загадку его оскорбительно легкого отношения к смене эпох. Коль скоро так стряслось, что все это проходило под знаком России, на фоне России, то тут и искать ответы: согласно русской традиции, обращаясь к самому чуткому и точному барометру — литературе.
Разумеется, доскональных ответов нет и быть не может, и слава богу, что не может, — и без того, в некоем приближении к ним, невесело осознавать, что это не частный человек не заметил катаклизмов и с готовностью принял умопомрачительные перемены, а маленький — воспетый в нашей великой литературе и расцветший в безликой жизни. В силу такого его (нашего) масштаба — маленького, мелкого — и стали возможны все потрясения, их цепь, их череда, процесс потрясений.
Частный человек, лишь намеченный в словесности прошлого, а в реальности настоящего лишь намечающийся, — всегда большой, то есть как раз, в рост. Как раз между Юлием Цезарем и чернобыльским грибом, между зияющей вершиной и горней бездной. Он вряд ли знает, кто виноват, но имеет представление, что делать.
Конечно, если он возьмется за перо, то сочинит скорее банальный годовой отчет, а не гениальную повесть безвременных лет. Он вообще больше по части не букв, а цифр, и с ним есть шанс, что о наступлении новых веков можно будет узнать не по канонаде, а по календарю.
1992«Свое» и «не свое»
В российских интеллигентных кругах принято считать, что на Западе, в Америке особенно, литературу не уважают. Свой вклад в господство этого тезиса вложили и мы, оказавшиеся за границей литераторы. И больше всего наши утратившие высочайший статус генералы, которые огорчились, поняв, что властителями дум и любимцами публики на российский манер им не стать ни в Штатах, ни во Франции, ни в Израиле. Писатель здесь — это еще одна профессия. Однако если и не более того, то ни в коем случае не менее. А профессионализм тут уважают и относятся к нему очень серьезно.
Так что споры о том, кого, как и зачем читать, постоянно ведутся и в Америке. Остроту дискуссии придает денежная сторона дела. Как говорил Зощенко, «мы, конечно, пишем не для денег, но гонорар вносит некоторое оживление в нашу писательскую работенку». Яростное наступление на традиционные устои, предпринятое в Штатах в последние годы, во многом мотивировано именно этим: местами на университетских кафедрах, спросом на лекции и иные выступления, стипендиями (грантами), премиями и т. п. Но финансовый аспект при всей его важности, я думаю, есть смысл вынести за скобки — он присутствует всегда в искусстве, если на искусство есть хоть какой-то общественный спрос. Гиберти, Донателло и Брунеллески сражались прежде всего за выгодный заказ, это потом уже стало ясно, что дверь флорентийского баптистерия делается для вечности.
Атака на устои, с точки зрения истории, безнадежна. Ведь истеблишмент словесности никто не учреждал: он сам сложился веками. Тем не менее в сферу литературы были перенесены демократические методы социального переустройства с их ведущим принципом компенсации меньшинств. То есть всех, кто так или иначе был или ощущал себя ущемленным: по признаку расы, национальности, пола, сексуальной ориентации и пр. В книжном магазине пестрят сборники с крупно вынесенными на обложки словами: black, female, gay. Представление об иерархии размывается еще и трудами деконструктивистов и «новых историцистов», трактующих писателя как пассивного передатчика социальной энергии. В результате произошло то, что казалось невероятным: литература меньшинств потеснила классику — тех, кто на новоязе зловеще именуется «мертвые белые европейские мужчины» (МБЕМ). А поскольку всякий борющийся за место под солнцем агрессивен, а в данном случае еще и прогрессивен, то либеральный террор фактически воцарился в американской академической, университетской среде. Сфера эта довольно-таки замкнутая, но профессора в ней остаются, а студенты выходят в жизнь — и выносят туда представление о равноценности ирокезских песен и «Божественной комедии». Недавно (я как-то упоминал об этом в «ЛГ») Сол Беллоу еле отбился только благодаря преклонному возрасту и авторитету нобелевского лауреата от свирепых обвинений в расизме, когда сказал, что у зулусов нет Шекспира. Не то чтобы кто-то предъявил зулусского «Гамлета», но само такое высказывание считается порочным в современной Америке. Солу Беллоу ничего не надо, а будь на его месте какой-нибудь молодой преподаватель, боюсь, не найти ему места в университете.
