— О, это вовсе не волшебство. На самом деле желания не исполняются.
— Зачем тогда все это?
Она пожала плечами.
— Ради надежды? Надежда — великая сила. Настоящего волшебства здесь, конечно, нет, но если ты знаешь, чего хотел бы больше всего на свете, и хранишь в себе надежду как огонек, она может осуществиться. Это почти как волшебство.
— А на что надеешься ты?
— Рассказывать нельзя. Давай загадывай вместе со мной.
Мадригал протянула косточку.
Она повесила косточку на шею на шнурке отчасти из детского каприза, отчасти из дерзости. В четырнадцать лет, прослужив у Бримстоуна два года, она уже начала проходить боевую подготовку и чувствовала в себе силу. В один прекрасный день, когда Твига вынимал из форм очередную партию лакнау, она принялась его уламывать дать ей одну монету.
Тогда Бримстоун еще не поведал ей жестокую правду о магии и расплате болью, и исполнение желаний она считала забавой. Твига отказал — он всегда ей отказывал, если только дело не касалось скаппи, которые требуют лишь малую толику боли, — и она, раскапризничавшись, забилась в угол. Теперь она даже не могла вспомнить, что за фантазия так много значила для нее, четырнадцатилетней, зато прекрасно помнила, как Исса достала из остатков ужина — тетерева под соусом — косточку и пыталась ее успокоить человеческой забавой.
Исса знала множество историй о людях, именно благодаря ей Мадригал увлеклась этим народом и их миром. Назло Бримстоуну она взяла косточку и устроила целый спектакль по загадыванию желания.
— И все? — произнес Бримстоун, услышав, какой пустяк стал причиной ее раздражения. — На это желание ты потратила бы монету?
Мадригал и Исса уже чуть было не сломали косточку, но остановились.
— Ты неглупая, Мадригал, — сказал Бримстоун. — Если ты чего-нибудь хочешь, добивайся. В надежде есть своя сила. Не растрачивай ее по мелочам.
— Отлично, — ответила она, зажав косточку в кулаке. — Буду хранить ее, пока моя надежда не оправдает твоих высоких ожиданий.
Она повесила вещицу на шнурок. Несколько недель подряд она демонстративно оглашала нелепые желания и притворялась, что раздумывает над ними.
— Хочу пробовать на вкус свои пятки, как бабочка.
— Хочу, чтобы мыши-скорпионы разговаривали. Сдается мне, они знают самые интересные сплетни.
— Хочу синие волосы.
Однако она так и не разломила косточку. То, что начиналось как детский протест, переросло в нечто большее. За неделями шли недели, и чем дольше она не разламывала ее, тем, казалось, достойней должно быть желание — скорее даже надежда.
В роще Скорби это, наконец, случилось.
Она мысленно сформулировала желание, посмотрела в глаза Акиве и потянула. Косточка разломилась ровно посередине, и кусочки, когда их приложили друг к кругу, оказались совершенно одинаковой длины.
— Ой. Не знаю, что это значит. Наверное, оба наши желания исполнятся.
— А может, мы оба мечтаем об одном и том же?
Мадригал мысль понравилась. Ее желание в тот первый раз было простым, ясным и горячим: она страстно хотела увидеться с Акивой еще. Только в этом случае она могла заставить себя уйти.
Они поднялись с вороха одежды. Мадригал вновь натянула платье, для этого ей пришлось извиваться как змее, которая пытается влезть в сброшенную кожу. Войдя в храм, они испили воды из святого источника, бьющего из земли. Она сполоснула лицо, поклонилась Эллаи, мысленно попросив ее хранить их тайну и пообещав в следующий раз принести свечи.
Потому что она, разумеется, собиралась прийти сюда вновь.
Разлука казалась до театральности трагичной, физически невозможной. Улететь и оставить Акиву здесь — до сих пор она и не догадывалась, как это трудно. Возвращалась и возвращалась, чтобы поцеловать его в последний раз. Утомленные поцелуями губы с непривычки распухли, и она представила, как покраснеет от стыда, когда всем станет ясно, чем она занималась ночью.
Наконец она полетела. Маска, которую она держала за одну из длинных лент-завязок, порхала рядом, как попутная птица, внизу вращалась тронутая рассветными красками земля. После празднества город затих, подернутый дымкой, в воздухе витал оставшийся от фейерверка запах пороха. Потайным ходом она пришла в подземный храм. Ворота отпирались на звук ее голоса — такие чары наложил на них Бримстоун, — а охраны не было, так что никто ее не видел.
Все оказалось просто.
В тот первый день она волновалась и осторожничала, не зная, что произошло в ее отсутствие и чего ждать. Однако судьба непостижимым образом плела свои нити: в то утро с побережья Мирея явился шпион с известием о приближающихся серафимских галеонах, и Тьяго отбыл из Лораменди почти сразу же после того, как вернулась Мадригал.
Отвечая на вопрос Чиро о том, куда она подевалась, Мадригал что-то солгала. С тех пор отношение сестры к ней изменилось. Мадригал постоянно ловила на себе странный, рассеянный взгляд Чиро, которая затем быстро отворачивалась и занималась своими делами как ни в чем не бывало. Виделись они теперь реже, отчасти потому, что Мадригал существовала в своем новом, тайном мире, а отчасти из-за Бримстоуна — ему в то время была необходима помощь, поэтому ее освободили от всех других обязанностей. После новых атак войск серафимов ее батальон не мобилизовали, и она с иронией думала о том, что благодарить за это следует Тьяго. Он огородил Мадригал от любой потенциальной опасности, которая могла лишить ее «чистоты» до того, как у него появится время на ней жениться. Наверное, ему просто некогда было перед отбытием отменить приказ.
Дни Мадригал проводила в лавке и в храме вместе с Бримстоуном, нанизывая зубы на нити и создавая тела, а ночи — так часто, как только могла, — с Акивой.
Для Эллаи она приносила свечи и кулечки с любимой пряностью луны и тайком таскала еду, которую после любви они ели руками: медовые сласти, и греховные ягоды, и жареную птицу, чтобы утолить ненасытный голод, и никогда не забывали вынуть счастливую косточку из птичьей груди. Приносила она и вино в изящных сосудах, и крошечные чашки, вырезанные из кварца, чтобы пить его. Чашки они полоскали в святом источнике и хранили возле алтаря.
Разламывая косточку перед каждой разлукой, они загадывали следующую встречу.
Часто, работая бок о бок с Бримстоуном, Мадригал думала, что он знает ее тайну. Взгляд золотисто-зеленых глаз застывал, и казалось, он пронзает ее насквозь. Она говорила себе, что так больше не может продолжаться, что это безумие, которое следует остановить. Однажды она даже репетировала, что скажет Акиве, когда вновь прилетит в рощу Скорби. Однако увидев его, она выбрасывала все мысли из головы и погружалась в удовольствие в месте, о котором они сейчас думали как о мире из ее истории, — о рае, который влюбленные должны наполнить своим счастьем.
И они наполняли. Месяц краденых ночей, а изредка и залитых солнцем дней, когда Мадригал удавалось улизнуть из Лораменди, они огораживали крыльями свое счастье, которое называли миром, хотя оба знали — это не мир, а лишь укрытие, что совсем не одно и то же.
Через некоторое время после первой встречи они начали узнавать друг друга по-настоящему, как влюбленные, которые через разговоры и прикосновения жаждут впитать каждое воспоминание и мысль, запомнить запахи и шепот. И когда стеснительность окончательно пропала, они поняли, что закрывать глаза на будущее бессмысленно. Для обоих это была не настоящая жизнь — особенно для Акивы. Он никого не видел, кроме Мадригал, и целыми днями, подобно эвангелинам, спал, дожидаясь ночи.
Акива признался, что он — императорский отпрыск, один из легиона рожденных убивать, и рассказал, как однажды в гарем явилась стража, чтобы увести его. Как мать даже не обернулась, словно он вовсе не ребенок, а дань, которую она должна заплатить. Как он ненавидел отца за то, что тот растил детей убийцами, и временами было заметно — он не может простить себе, что оказался одним из них.
Мадригал гладила выпуклые шрамы на его пальцах и думала об убитых им химерах; каждая полоска — чья-то жизнь. Интересно, сколько душ удалось собрать, а сколько потеряно навсегда?
Она не выдала Акиве тайну воскрешения. На вопрос, почему у нее на ладонях нет татуировок, сочинила какую-то историю. О фантомах не рассказала — слишком губительными могли оказаться последствия, слишком многое зависело от этой тайны для ее народа. Она не смела ею делиться, даже чтобы смягчить его чувство вины за всех убиенных химер. Вместо этого она поцеловала его отметины и сказала:
— Война — это все, чему нас учили, но есть и другие пути. Мы их найдем, Акива. Мы их сотворим. Начало — здесь.
Она прикоснулась к его груди и почувствовала, как глубоко любит и это сердце, благодаря которому по его жилам течет кровь, и гладкую кожу, и шрамы, и нежность, столь не присущую воинам. Она взяла его руку, прижала к своей груди и проговорила:
