Война подняла и меня из–за стола, оторвала от научной работы и вместо Тихого океана, куда я собирался снова выехать, бросила на запад.
Я пробыл в рядах Советской Армии пять лет. По ходатайству института был уволен в запас. Для возвращения в Москву я избрал такой маршрут: Бухарест — Констанца — Одесса — Москва. В Одессе стояла готовая к выходу в Антарктиду новая мощная советская китобойная флотилия «Слава».
Меня интересовала не только флотилия «Слава», но и возможная встреча с капитаном Кирибеевым… Правда, я о нем ничего не знал: капитан как уехал тогда в Евпаторию, так словно в воду канул.
В Одессе я прожил неделю. «Слава» поразила меня: в сравнении с «Аяном» она возвышалась как скала.
Глядя на китобазу и целую эскадру китобойцев, я думал: вот и исполнилась мечта капитана Кирибеева о распахивании «морской целины», о промысле в открытом море, о мощной, маневренной океанской флотилии. Но где же он сам?
В Одессе я узнал, что Кирибеев жив, вскоре должен прибыть сюда.
Задерживаться дольше в Одессе мне не было смысла, и я поспешил в Москву.
На одной из станций, название которой затерялось где–то в недрах моей памяти, наш поезд стоял особенно долго: ждали «скрещения с московским». Но пришел московский, а ни он, ни мы не уходили. Пассажиры московского поезда кинулись к торжищу, а мы гуляли по пыльной, засыпанной шлаком платформе. Мне скоро это занятие надоело, и я решил вернуться в вагон.
Когда я взбирался на подножку, то услышал вдруг за спиной:
— Профессор!
Я обернулся.
У подножки московского вагона стоял с зажаренной курицей в руке седоусый капитан третьего ранга со шрамом во всю щеку и хитренько улыбался прищуренными глазами из–под глубоко надвинутого козырька морской фуражки с золотыми дубовыми листьями.
Что–то знакомое было в лице и фигуре моряка.
— Не узнаете? — спросил он.
— Нет, — сказал я.
Капитан третьего ранга рассмеялся и сказал, качая головой:
— Вот тебе и Галапагосские острова!
— Капитан Кирибеев?! — крикнул я и спрыгнул с подножки.
Да, это был Кирибеев! Седые казацкие усы и глубокий шрам, тянувшийся через всю щеку от правого глаза, помешали мне сразу узнать его.
Мы обнялись, поцеловались, похлопали друг друга по плечам, словно испытывая крепость их, затем, оттолкнувшись, внимательно всматривались друг в друга и наконец заговорили.
— Что же мы стоим? — сказал капитан Кирибеев. — Зайдем ко мне в вагон. Поезд еще постоит минут двадцать — двадцать пять.
Я поднялся вслед за ним.
Он открыл купе и, подавая в дверь курицу, сказал кому–то:
— Ребята, принимайте гостя!
Когда я шагнул вслед за Кирибеевым, навстречу мне поднялись три моряка. При тусклом свете я не сразу разглядел их лица.
— Профессор! — восторженно, в один голос воскликнули они.
— Боже мой! Кого я вижу! — вскричал я в свою очередь, пожимая протянутые руки Чубенко, Жилина и Макарова.
Вглядываясь в лица китобоев, я вспомнил все: бухту Сторож, «глаз тумана», убитую Жилиным косатку, Плужника, Небылицына, поход на север, ураган, ранение Кирибеева, больницу, Ларису. Все это молниеносно, но зримо пронеслось перед мысленным взором. Вспомнил беседы с Кирибеевым, когда он говорил, что придет время — и мы будем промышлять китов в Антарктике. И вот это время теперь пришло: четыре моих друга по «Тайфуну» направлялись в Одессу, где стояла первая советская антарктическая китобойная флотилия «Слава» с пятнадцатью китобойцами…
Пока мы обменивались рукопожатиями, капитан Кирибеев сбросил фуражку и шинель, — на кителе его сверкнула золотая звездочка Героя Советского Союза.
— А ну, хлопцы, — сказал он, — хватит травить, достаньте «энзэ»…
Мы выпили за случайную, но чудесную встречу, за окончание войны, за возвращение к мирной жизни и за успех похода китобойной флотилии «Слава» в Антарктику…
Капитан Кирибеев вышел проводить меня. По пути до моего вагона он успел рассказать мне, что Плужник уже не командует «Аяном» — там Каринцев. Нет на флотилии и штурмана Небылицына. Ворожейкин командует «Тайфуном». Механик Порядин умер.
— А Лариса? — спросил я.
Вместо ответа он махнул рукой: все, мол, с этим вопросом.
Раздался звонок, паровоз пронзительно засвистел, и московский поезд дернулся. Загремели, застучали вагоны. Кирибеев прыгнул на подножку и, сложив руки рупором, крикнул:
— Приезжайте к нам на «Славу»!
Я помахал ему рукой и прокричал:
— Счастливого плавания!
1936–1955
Трамонтана
ОТ АВТОРА
Эта повесть, как и предыдущая моя книга — «Капитан Кирибеев», посвящена людям моря. Море и люди, жизнью связанные с морем, очевидно, будут героями и следующих моих произведений. Я не знаю, что послужило побудительной причиной возникновения у меня огромной, страстной, до душевного ожога, любви к морю… Ведь я родился и провел юношеские годы в степной части нашей страны — на Тамбовщине. Но, страстно любя море, я все же не могу сказать, что эта любовь целиком заслонила от меня образы милой тамбовской природы: ее бескрайние степные просторы, ворчливые родники студеной воды; плавно текущие реки с глубокими омутами, в которых прячутся жирные сомы; кудрявые дубняки; полевые цветы; чарующие картины восходов и заходов солнца; песни жаворонков и концерты соловьев… Нет! Я люблю край моего детства и юности и бережно храню давнюю мечту о том моменте, когда, собрав все мужество, возьму да и напишу о нем. Великий Гёте сказал: «Художник не должен изображать, не может изображать то, чего он не любил, чего но любит».
Но вернемся к морю. Впервые я попал на его просторы в 1926 году, то есть через год после окончания средней школы. Балтийское море не такое уж грозное, но меня оно встретило примерно так же, как тренер по боксу встречает новичка, — оглушающим ударом. Под этим ударом наше крошечное суденышко, шедшее в Стокгольм, едва не потонуло. Тяжело мне, кочегару второго класса, досталось крещение в морской купели!
С того времени прошло тридцать три года, а память о том дне так же свежа, как будто ураган только что кончился. Боксерский удар моря я выдержал. За тридцать три года побывал на многих морях: Каспийском, Баренцевом, Черном, Северном, Балтийском, Японском, Беринговом, Мраморном, Эгейском, Средиземном, Красном — и на трех океанах: Северном, Тихом и Индийском.
Среди названных мною морей нет Азовского. Это не случайно, так как я познакомился с ним совсем недавно. И хотя дважды пересекал его на самолете во время Великой Отечественной войны, на его берега попал лишь в 1952 году. Море очень понравилось мне. В 1956 году я снова побывал на нем.
Живя в рыбацкой Слободке, я не только познакомился с будущими героями своей повести — председателем колхоза «Красный рыбак» Скибой, капитаном сейнера Миколой Беловым, рыбаком комсомольцем Семеном Стеценко, молодым ученым Сергеем Александровичем, от имени которого ведется повествование, и, наконец, с главным героем повести Данилычем и его женой Марьей Григорьевной, но и узнал много горьких фактов о маленьком, горячо любимом мною прелестном море. И конечно же, как вы догадываетесь, все это нашло отражение в повести.
Как я уже сказал, главным героем повести является старый рыбак Данилыч — человек трагической судьбы, которая не только разбила его чистую, глубокую и красивую любовь, но еще и нанесла ему физическое увечье.
Гражданский пафос повести состоит в борьбе ее героев — Данилыча, Сергея Александровича, капитана Белова, Семена Стеценко — за возрождение моря.
Море! Оно входит в повесть как действующее лицо! Оно тоже герой, и притом далеко не второстепенный!
В связи с тем, что в повести ему уделено много места, здесь я скажу о море всего лишь несколько слов.
Азовское море самое маленькое в нашей стране: его зеркало равняется всего лишь тридцати восьми тысячам квадратных километров. В каждом море есть какие–то чудесные или необычные животные и растения. В Азовском море ничего чудесного и необычного нет. Нет даже обыкновенной акулы. А что же это за море, сели нет в нем акулы?! В Черном есть и скаты, и морской черт, и колючая акула — катрана, или, как ее называют тамошние рыбаки, морская собака…
И все же Азовское море чудесно! Чудесно богатством жизни в нем. Это самое урожайное море на свете! Средиземноморский рыбак берет с гектара своего глубокого, красивого и прозрачного моря всего лишь полкилограмма рыбы в год; мурманский — около пяти; аральский — шесть килограммов; каспийский — двенадцать; дальневосточный рыбак — двадцать восемь, а азовский со своего неказистого, мелкого, мутного, малосоленого моря — восемьдесят килограммов с гектара! И рыба–то какая! Тут и совершенно прозрачная от собственного жира шемайка; чебак — азовский лещ величиной со слоновье ухо; камбала с нежнейшим белым мясом; судак — крепкий и длинный, как полено; бычки, пузанок, рыбец, кефаль и, наконец, белуга, осетр и севрюга…
