Повстречав Аню, он стал, к сожалению, намного беспомощнее, чем был. К нему вернулось то, от чего он, казалось, навсегда избавился много лет назад, когда похоронил жену: страх за любимого человека, подкрепленный убежденностью в том, что на этом свете, где каждый способен навредить хотя бы соседу, никто, никогда и никому не может помочь. Как врач, как просто человек, много времени проводивший в умственном уединении, Сабуров считал эту истину непреложной. Вернее этой истины была лишь та, что человек, хоть вывернись наизнанку, не в силах помочь и самому себе. Все рассказы, как люди по благородству души или в любовном опьянении спасали друг друга от беды, от тяжелой болезни, от бедности и прочих напастей, запечатленные во множестве книг и передаваемые изустно, были не более чем наивным детским самообманом, происходящим от нежелания или неумения посмотреть правде в глаза. Попробуй уклонись от смерти, которая приходит всегда в свой час, ни секундой позже или раньше, или отведи ее от близкого существа, и тогда поймешь, что такое «тщета устремлений».
— Не пойти ли нам на кухню? — Сабуров произнес это таким тоном, будто предложил отлет на луну. — Хочется чего-нибудь сладенького, а тебе?
— С удовольствием выпью кофе. — Аня потянулась за ним, как собачонка. — Но вы не ответили на мой вопрос.
— Ты опять про кошмар?
— Это вы его так назвали.
Уселись за накрытым к полднику столом: мед, творог, фрукты… Татьяна Павловна отлучилась в магазин, в квартире они были одни. Иван Савельевич ухаживал за дамой: сварил кофе, разлил по чашкам, сдобрил сливками из глиняного кувшинчика. Недавно выяснилось, что оба предпочитали кофе именно с топлеными сливками — мимолетный факт, приведший его в старческое умиление.
— Помнишь Володю-слесаря, который двери ставил? — спросил Сабуров, степенно пригубив кофе.
— Конечно, — сказала Аня.
— Так я к чему? Он тоже жаловался, что его преследует один и тот же кошмар. Обычная бутылка портвейна, три семерки, такие теперь не выпускают, но суть не в этом. Бутылка-то обыкновенная, и он из нее пьет, прямо из горлышка, как заведено у слесарей, но она никогда не кончается. Представляешь, ни разу ему не удалось осушить ее до дна. Все, как у тебя, происходит словно бы в реальности: вкус вина, холодное стекло, опьянение. Единственный штрих: бутылка бездонная. Это Володю сильно нервирует. Так ведь не бывает. В жизни как раз наоборот: вина никогда не хватает.
— Остроумное сравнение, — согласилась Аня. — Мне вообще, Иван Савельевич, нравится ваш незатейливый юмор. Ха-ха-ха!
— Никакой не юмор. Я к чему клоню? То, чего человеку недостает в жизни, на чем он постоянно сосредоточен, и приходит к нему в сновидении, причем, как правило, в чрезмерном количестве. Сон уравновешивает наши желания.
— Из этого следует, что я только о том и мечтаю, чтобы повстречаться с монстром. С надеждой, что он меня слопает.
— Вовсе не следует. Тут другой нюанс, хотя схема та же самая. Ты, Анечка, натерпелась столько боли, столько страхов, что подсознание как бы в ответ на вызов реальности, выработало смутный, единый образ зла с кажущимися знакомыми чертами.
— Зачем же оно его выработало?
— По принципу замещения. Тут действуют еще не до конца изученные защитные механизмы психики. Подобное вытесняется подобным. Или, как сказал бы Володя, от чего болеем, тем и лечимся.
Анечка устремила на него унылый взгляд.
— Что-то вы, Иван Савельевич, зациклились на этом слесаре. Я так сильно его напоминаю?
— Возможно, я не сумел объяснить. — Сабуров поймал себя на нелепом желании прикоснуться пальцами к ее пухлым, мягко очерченным губам. — Однако целая группа психических нарушений у самых разных по возрасту и по темпераменту людей имеет одну и ту же основу.
— Интересно, — сказала Аня, потянувшись за сигаретой.
— Очень интересно, — обрадовался Сабуров. — Еще любопытнее, что разрыв элементарной психогенной цепи — тубо-синкус-граве, — то есть то самое состояние, когда про человека говорят, что у него крыша поехала, свидетельствует не о болезни, а, напротив, о переходе на более сложный, тонкий духовный уровень осознания мира. Знаменитый академик Ашкеназе абсолютно убежден в этой гипотезе, им же самим, кстати, и высказанной. Шизофрения потому неизлечима, что там нечего лечить. Это все равно что попытаться заново нарастить человеку хвост, утерянный в процессе эволюции…
Аня слушала внимательно, и глаза у нее странно блестели. Если бы профессор догадался о причине этого блеска, он был бы поражен. Аня почти не вникала в смысл произносимых им слов и думала совсем о другом. Она чувствовала себя нормально. Две ночи проревела в подушку, и слезы иссушили, истончили ее горе. Несколько дней назад она твердо знала, что для жизни у нее ничего не осталось. Отец с матерью — а это была огромная часть ее души — пали от рук злодеев, все былые мечты рассыпались в прах, и любовь в который раз помахала хвостиком. В психушке она впервые осознала, что ей в сущности безразлично, как догорающей свечке, покоптить ли еще сколько-нибудь голубоватым огоньком или погаснуть. И то и другое одинаково тяжко, уныло. Но вот появился чудной седовласый мужчина неопределенного возраста, скорее все же старик, увел из обители скорби, поселил у себя дома, оберегал, ухаживал за ней, как за маленькой дочкой, — и что-то вдруг опять податливо дрогнуло в ней. В сердце проклюнулся новый зеленый росточек надежды. Это было немыслимо, невероятно и… почти кощунственно. Сколько же можно рассыпаться на мелкие осколки, погружаться в пучину отчаяния — и, вопреки собственному желанию, выныривать на поверхность? Заново улыбаться, прикидываться живой, задумываться над происходящим, пережевывать пищу, вставать под теплый душ и с бредовой усмешкой поглаживать неизрасходованное, гладкое лоно, так и не узнавшее плода? Этот мир, коварный и злобный, не приспособлен для пребывания в нем таких, как она. Ошибку природы, по которой она появилась на свет, необходимо исправить, так почему она медлит? Каких еще потрясений ждет, чтобы увериться окончательно, что здешний климат непригоден для ее дыхания? Что угодно можно про нее сказать, но вряд ли кто-то назвал бы ее идиоткой.
С первой встречи в психушке, в кабинете, где на стенах висели пыточные инструменты, Сабуров установил, укрепил на ней тяжелый, сонный взгляд своих непроницаемых глаз, и больше она не выходила из поля его притяжения. Она поняла это не сразу, а много позже. Профессор влюбился в нее, и это немудрено. Есть мужчины, которых неодолимо тянет на подпорченный товар. Среди таких попадались даже великие поэты и композиторы. О том же написано много романов, начиная с прекрасной истории, которую рассказал аббат Прево. И потом, профессор не мог знать, что скрывается под обманчивой, привлекательной внешностью общедоступной женщины и какое горькое молочко таится в ее изрядно пожухлых сосцах. Но он влюбился в нее — это непреложный факт. Она поняла это, когда, в очередной раз растоптанная, лежала на песчаной дорожке возле теннисного корта и увидела сидящего рядом Сабурова, тоже, кстати, побитого, и поразилась выражению его лица, сморщенного в печеное яблоко. Если бы это лицо попалось на глаза талантливому художнику, он не упустил бы случая запечатлеть его для шедевра под названием «Мировая скорбь». Наверное, так смотрела бы мать на единственного сына, которого довелось разыскать среди трупов на поле брани. У истинной любви и не бывает других глаз.
Аня отнюдь не собиралась платить за добрые чувства черной неблагодарностью. Все должно быть по-честному. Как всякий дар Божий, любовь не имеет определенной цены, зато у нее есть реальные эквиваленты, которыми Аня владела. Сабуров был удивительным человеком, все в нем казалось необыкновенным, но самым замечательным было то, что он молодел у нее на глазах. В первую встречу ему насчитывалось около сотни лет, не меньше, а сейчас, когда они пили кофе на кухне, никто не дал бы ему больше пятидесяти. Морщины разгладились, осанка стала прямее, сквозь белизну волос солнечными разводами пробились золотые пряди. Рядом с ним, пожалуй, впервые за много-много лет, Аня почувствовала себя в безопасности, хотя для этого не было никаких оснований…
Все эти мысли в беспорядке промелькнули у нее в голове, пока она слушала рассуждения о шизофрении как высшем уровне бытия.
Аня обмакнула рогалик в мед, но не донесла до рта.
— Очень интересно, — повторила она, — но я бы хотела, Иван Савельевич, спросить о другом.
— Да?
— Не знаю, как и сказать?
— Говори как скажется. Что у нас болит?
Аня вернула рогалик на блюдце.
— Понимаете, Иван Савельевич, вы приютили меня, спасли, но… Ведь из-за меня вы рискуете жизнью, а кто я для вас? Чем смогу отблагодарить?
Сабуров потупился, что случалось с ним редко. Ответил глухо:
