богатырей.
Припев:
Россия, мать родная,
На труд и смертный бой,
Советские народы
Всегда с тобой…
Державин и Фет. Комната, где умерла Н.К. Крупская.
2. V Р.Т.
Праздник – обычно грустный, но трезвый. Заносил в тетрадку, начатую как-то до войны, обрывки юношеских записей. Дело нестоящее. Важна та бумага, тот почерк и т. д., а не одна та бедная глупость.
Переводил «Теркина» в «Воина». Конец не удается вполне, но глава эта по сравнению с предыдущими двумя – радость. Из тех двух нужно будет сделать одну, но еще не видно как. Возможно, все «смоленское» в книге придется уменьшить до чуть заметного мотива. Иначе – нужно лезть в дебри конкретизации, паспортизации образа.
–
Хорошо было бы напечатать «Смерть» в счет того, что от меня требуется за отсрочку с отпуском. А потом и отдохнуть от хорея, и обдумать все, и поработать над другим чем-нибудь. Незаконченность Теркина приятна, как обязательство, которое уже в значительной мере выполнено и не в тяжесть, а в радость. Приятно, что оно, дело, есть, продолжается, что оно еще что-то обещает для самого себя, что оно дозревает в тебе, и ему это не во вред.
–
7. V Р.Т.
Из «Вступления» вынул 5 строф, что дало возможность видеть, что и еще тесней можно его сделать.
«Отчий край» и «На Днепре» – два наброска одной главы. Ездил на дачу к Суркову, хорошо думал о чем-то – спокойно, свободно от суеты и пессимизма.
9. V Р.Т.
Из 400 строк двух глав смонтировал начерно одну в 240 строк. Уже одно это облегчает душу. С машинки еще пройдусь пером, сокращу еще по возможности, введу связки и подчищу переходы. Таким образом, в «Знамени» (решил сдать в печать имеющиеся главы) будет уже вместо двух вялых набросков одна более цельная и содержательная глава, пусть даже она и останется не из самых лучших.
Полумеханическая работа переписывания привела, как почти всегда, к параллельной работе мысли над чем-то другим. Родилась затея, которая – только не сглазить и не перегреть в себе – делает осмысленным и выгодным возвращение на Сортировочную. «Поездка в Загорье» – повесть не повесть, дневник не дневник, а нечто такое, в чем свяжутся три-четыре слоя разновременных впечатлений от детства до вступления на родные пепелища войсками в 1943 г. и до нынешней весны, когда я совершу эту поездку на несколько дней. Речь будет идти как бы о последнем, но вместе и прошлогоднем посещении и приезде в 1939 году, чему уже пять лет, и о приезде первом в 1930 или 1929 году, и о житье тамошнем в детстве и ранней юности.
Предчувствуется большая емкость такого рода прозы, и очень отрадно поработать именно в прозе, как бы восполнить неестественно большой пробел в этом отношении во всей моей военной работе.
Чего-чего не вспомнить при таком плане и не связать опять же с тем, из чего я и с чем еще долго будет неразлучно мое художническое существование. Окончательно надеюсь разделаться лишь после войны с «Паном Твардовским»!
Что это все – от эгоцентризма? Нет, нет. Дело только в том, чтоб, говоря как будто про себя, говорить очень не про себя и про самое главное. Хуже, когда наоборот.
Итак, вторая весна разлуки с «Теркиным» на неопределенный срок ради иной работы. «Дом у дороги» лежит, но, может быть, после отпуска в прозу я лучше примусь за него. Он терпит, хорошее из строк не пропадет. Порядочный писатель всегда должен иметь неоконченные вещи в столе или в чемодане.
Сборы в «Красноармейку» теперь окрашены радостным и нетерпеливым настроением вновь задуманной штуки. Из нее, пожалуй, с легкостью можно будет дать какие-то куски и в газету. Все в том, чтоб вырвать сразу же машину для этой тыловой поездки.
22. V А.Т. – М.И. Смоленск – Москва (с оказией)
…Первым литературным произведением моим по приезде сюда является это письмо. Тому причин много. В первую ночь, как приехал сюда, произошла зверская бомбежка, о которой тяжело даже говорить. Правда, все мои целы, но окна западной стороны дома высыпались. Бомбежке подвергся вокзал и прилегающие районы, но переживать ее в течение 1,5 часов было скучно во всем городе и даже его окрестностях. Подробности ужасны, они еще не все выяснены. Внезапность налета предопределила его многожертвенность и т. п. Пишу об этом, только зная, что письмо будет тебе передано из рук в руки. Говорить об этом не нужно.
Это первое, что помешало заняться чем-либо сразу.
Второе – новый редактор. Нужно было с ним встретиться, договориться, дать ему рукопись, за которую я боялся и боюсь, т. к. она решительно не то, что печаталось в «Красноармейце», в частности, включает «Смерть и воин», каковая глава там, как я тебе рассказывал, вызвала зловещий шум и толки. Так или иначе, я вынужден был дать редактору то, что считал сам последним вариантом. Сверх ожидания и зам., и сам отнеслись очень хорошо. С завтрашнего номера начинается печатание третьей части в том виде, как я привез ее сюда. Редактор либерален, щеголеват, он из литераторов, полная противоположность Тимоше, но бог знает, да еще я, как редактора умеют быть хороши поначалу. Речь не об этом. Меня испугало то, что к Теркину он относится в полную меру, так вот, как мог бы относиться человек очень мне сочувствующий и готовый рискнуть за меня. Побывав в ПУ фронта, он заявил, что в номере газеты, где начнется 3-я часть, будет передовая статья «Василий Теркин». Похоже, что он это уже согласовал, продумал, но меня, старого труса, больше бомбежки пугает то, что гниды вроде Панова <редактор «Красноармейца»> могут за это вцепиться, и мне не за себя страшно, а жаль будет хорошего человека, которому попадет, может попасть, если так выразиться… Третьей причиной после бомбежки и редакционных отношений являются – картошки. Картошек этих оказалось очень много (три раза ездил на грузовой), не считая того, что осенью привозил. Но бросить это дело нельзя было. Все, чем я мог и могу на данном этапе помочь «колхозу», заключалось в этих картошках… Два добрых дня я потратил на картошку. Уставал не меньше, чем во Внукове. Но сегодня зато спокоен, что главное дело по семейной части сделал. Четвертое. Мы стоим последние дни на старом месте… Это, между прочим, определяет мое положение, что я не живу прочно ни там, ни на квартире. Переедем подальше, тогда уж буду на одном месте – худо ли хорошо. Паек за
