Сидя как-то в трюме, среди бочек с пресной водой, Доутри, смеясь от всего сердца, перекрестил шхуну в «Корабль глупцов». Но это произошло только через несколько недель, пока же Доутри так усердно исполнял свои обязанности, что даже капитан Доун не мог выразить и тени недовольства.
Особенно усердно ухаживал он за Бывшим моряком, которым очень восхищался — почти любил его. Старик был создан из другого материала, чем все остальные: то были любители наживы, и вся их жизнь свелась к погоне за долларами. Доутри, по характеру благородный и беззаботный, сразу оценил широкую натуру Бывшего моряка, очевидно, неплохо пожившего в свое время, а теперь готового поделиться со всеми сокровищем, которое им предстояло найти.
— Вы получите свою часть, баталер, хотя бы мне пришлось ее выделить из своей, — часто уверял он Доутри, когда последний проявлял к нему особое внимание. — Там добра несметное множество, а я одинокий человек и недолго проживу еще на свете, мне и незачем так много!
Итак, «Корабль глупцов» плыл все дальше, и находящиеся на нем люди дурачили друг друга, начиная от добродушного финна с искренними глазами, которому запах ожидаемых богатств настолько щекотал ноздри, что он при помощи двойного ключа выкрадывал из стола капитана Доуна записи о положении судна в море, и кончая коком А Моем, который всячески сторонился Квэка, но никого не предупредил об опасности постоянного соприкосновения с носителем такой ужасной болезни.
Сам Квэк никогда не думал и не беспокоился о своей болезни. Он знал, что такая болезнь поражает иногда некоторых людей. Болей он никаких не чувствовал, и в его тупую голову не приходила мысль, что его господин ни о чем не подозревает. По этой же причине он не понимал, отчего А Мой так сторонится его. Не было у него никаких забот. Его бог, которому он поклонялся больше всех морских и лесных богов, был с ним, и рай был для него там, где находился его бог — его любимый баталер.
То же происходило и с Майклом. Еще сильнее, чем любил и обожал шестиквартового баталера Квэк, любил и обожал его Майкл. Для Майкла и Квэка ежедневное и ежечасное пребывание с Дэгом Доутри и лицезрение его было равносильно пребыванию в раю. Богом господ Доуна, Нишиканты и Гримшоу был идол золото. Бог Квэка и Майкла был живым богом, его голос они могли постоянно слышать, его руки были теплы, и в каждом движении и прикосновении его чувствовалось биение живого сердца.
У Майкла не было большей радости, как часами сидеть с баталером и петь с ним все, что тот напевал ему. Более одаренный, чем Джерри, Майкл учился быстро, и так как его обучали пению, то он скоро оставил Джерри далеко за собой.
Майкл подвывал — или, вернее, пел (потому что его вытье было очень нежно и тонко) — все песни, которые ему напевал баталер, находя их доступными для его регистра. Кроме того, он и один безошибочно пел такие простые вещи, как «Мой дом, мой дом», «Английский гимн» и «Милочку». Поощряемый стоящим за несколько шагов от него баталером, он поднимал морду и пел даже «Шенандоа» и «Свези меня в Рио».
Когда баталер бывал занят, Квэк украдкой вынимал свой варганчик, и варварские ритмы примитивного инструмента принуждали Майкла подпевать дьявольским напевам острова Короля Вильгельма. Скоро появился и другой учитель пения, от которого Майкл был в восторге. Его звали Кокки — под этим именем он представился Майклу при первой встрече.
— Кокки, — объявил он смело, не делая никаких попыток к бегству, когда Майкл бросился на него. Человеческий голос — голос белого бога, выходящий из горла маленькой белоснежной птички, заставил Майкла попятиться, и он быстро осмотрел палубу и обнюхал воздух, чтобы найти человека, произнесшего это слово. Но человека не было нигде… был только маленький какаду, дерзко наклонивший головку набок, повторяя: «Кокки, Кокки…»
Майкл еще в первые дни жизни на острове Мериндж узнал, что цыплят трогать нельзя. Мистер Хаггин и его товарищи внушили ему, что цыплят не только нельзя трогать, но что хорошая собака должна защищать их. Но это существо — не цыпленок, а просто лесная птичка, за которой так весело охотиться в лесах. И вот это существо заговорило с ним голосом белого бога.
— Убери лапу! — так повелительно вскричала птичка, что Майкл вздрогнул и опять оглянулся, ища человека. Затем послышалось китайское лопотанье, настолько похожее на голос А Моя, что Майкл снова, в последний раз, оглянулся.
Тогда Кокки разразился таким диким и пронзительным хохотом, что Майкл навострил уши и наклонил голову набок. В этом хохоте он уловил оттенки смеха всех людей, находящихся на судне.
Итак, Кокки — маленькая, весящая несколько унций, птичка, хрупкое построение из нежных косточек, покрытых горсточкой перьев, но с сердцем столь же смелым и мужественным, как многие сердца на «Мэри Тернер», — очень скоро стал другом и даже учителем Майкла. И Майкл, который нечаянным движением своей лапы мог переломать нежные косточки и навсегда угасить свет в глазах Кокки, сразу же бережно отнесся к нему. Кокки была разрешена тысяча вольностей, о которых никогда не посмел бы мечтать Квэк.
Майклу еще с тех времен, когда на земле появилась первая собака, передался инстинкт «защиты своей пищи». Он не думал об этом. Автоматически и непроизвольно, как работало его сердце и дыхание, он защищал кусок, на который ему удалось положить лапу и в который он вонзил свои зубы. Одному лишь баталеру, при невероятном напряжении воли, он разрешал трогать кусок, который начал есть. Даже Квэк, кормивший его под наблюдением баталера, знал, что безопасность пальцев и рук требует не трогать начатой Майклом пищи. Но Кокки, эта кучка перьев, клочок света и жизни с голосом бога, смело и спокойно нарушал табу Майкла — неприкосновенность его пищи.
Усевшись на краю миски, этот крохотный выходец из темного мира на солнечный свет, покачиванием своего оранжево-красного хохолка, быстрым расширением бусинок зрачков и резким повелительным окриком заставлял Майкла уступать и позволять ему распоряжаться лучшими кусками. Кокки знал, как держать себя с Майклом, — о, он очень хорошо это знал! Непреклонный в выражении своего желания, он умел льстить и ластиться, как первая женщина, изгнанная из рая, или как последняя в нашем поколении. Когда Кокки, покачиваясь на одной ножке, другой теребил шерсть Майкла у шеи и, прильнув к его уху, нежно ласкался к нему, колючая шерсть Майкла ложилась мягкими волнами, и он с глупо блаженным видом готов был исполнить любое желание или каприз Кокки.
Дружбе Кокки и Майкла способствовало то обстоятельство, что А Мой очень скоро отказался от своей птицы. Он за восемнадцать шиллингов купил ее у матросов в Сиднее и битый час торговался из-за нее. Но, увидев в один прекрасный день Кокки, сидевшего на согнутых пальцах левой руки Квэка, почувствовал столь внезапное отвращение к Кокки, что даже восемнадцать шиллингов за обладание птицей потеряли для него всякую цену.
— Васа любит он? Васа хоцет он? — предложил он.
— Менять, на что менять? — спросил Квэк, полагая, что птица предлагалась в обмен, и беспокоясь, не прельстился ли маленький старичок его драгоценным варганчиком.
— Нет менять, — ответил А Мой. — Васа хоцет он. Хоросо — васа берет он.
— Как моя берет? — спросил Квэк, путая свой австралийский морской жаргон с китайским жаргоном. — Если моя ницего нет, цто васа хоцет?
— Нет менять, — повторил А Мой. — Васа хоцет, васа любит он, — все хоросо, цестное слово.
Итак, этот смелый комочек оперенной плоти с сильным сердцем, называемый людьми Кокки, рожденный в девственных лесах острова Санто на Новых Гебридах, пойманный двуногим чернокожим людоедом и проданный за шесть пачек табаку и кремневый топор шотландскому купцу, умершему вскоре от лихорадки, затем передавался с рук на руки, сначала за четыре шиллинга торговцу птицами, потом за черепаховый гребень, вырезанный английским кочегаром по старинному испанскому образцу, проигран был в поккер кочегарами на баке, обменен на подержанный аккордеон, стоивший по крайней мере двадцать шиллингов, и, наконец, продан за восемнадцать шиллингов старому китайцу. Кокки, столь же смертный или бессмертный, как всякое живое существо на нашей планете, перешел от судового кока А Моя, — сорок лет назад зарезавшего в Макао за измену свою молодую жену и бежавшего на море, — Квэку, прокаженному папуасу, рабу Дэга Доутри, который сам, в свою очередь, был слугой и должен был почтительно поддакивать другим, платившим ему людям: «да, сэр», «нет, сэр» и «благодарю вас, сэр».
Майкл нашел себе еще одного друга, хотя Кокки в этой дружбе не участвовал. Это был Скрэпс, косолапый ньюфаундлендский щенок, не имевший другого хозяина, кроме самой шхуны «Мэри Тернер», потому что никто — от носа до кормы — не заявлял на него прав и никто не признавался в доставке его на борт. Итак, его назвали Скрэпсом и, не принадлежа никому, он принадлежал всем. Джексон обещал снести А Мою голову, если тот будет плохо кормить щенка, а Сигурд Хальверсен на баке задал здоровую трепку Генрику Иертстену, когда последний пинком убрал с дороги путавшегося в ногах Скрэпса. Больше того. Когда громадный, жирный Симон Нишиканта, постоянно малевавший нежные, пошловатые дамские акварели, запустил складным стулом в неловко толкнувшего мольберт Скрэпса, огромная рука Гримшоу так тяжело опустилась на его плечо, что он завертелся на месте и чуть не сел на палубу, а плечо еще долго болело и было разукрашено синяками.
