колготками. Луч апрельского солнца падал ей на лицо, заставляя щуриться.
– И когда ты умрёшь? – поинтересовалась Даша, опять начав разглядывать свои ногти, труд над которыми Эля только что завершила.
– Скоро, Дашенька, скоро.
– Ну, это каждый может сказать! Ты день назови.
– Ты думаешь, назвать дату может не каждый?
– Так назови!
– Сегодня, … вашу мать! – дала за Тамару ответ Карина, – все мы подохнем сегодня вечером, потому что в таких спектаклях нельзя участвовать! Нас всех ждёт профессиональная смерть, а для людей творческих это хуже смерти физической. Да, на каждой из нас поставят сегодня крестик как на актрисе. И никто в этом не виноват, кроме нас самих! Сами себе вырыли яму, сами в неё насрали и сами прыгнули. Митрофанович нам только посодействовал.
– Бред, – фыркнула Волненко, – впрочем, не знаю, что будет со всеми вами, а я сегодня как раз начну свою жизнь!
– Это в каком смысле? – не поняла Карина.
– Будто не знаешь, – вздохнула Эля, – она попросит министра, чтобы он ей подписал свою книгу, которая в её сумке сейчас лежит, и будет потом этой порнографией возбуждать семидесятилетних продюсеров.
Все немножко развеселились, не исключая Аньку. Потом она обратилась опять к Карине:
– Что за депрессия? Ну, поганый спектакль! Шекспира вообще мало кто может ставить на должном уровне. Ну, погано выставлен свет. Ну, музыка – дрянь. Ну, сраный министр! Переживём. Ещё и напьёмся!
– Дура! Тебе плевать, под кого ложиться и в чём участвовать, А мне – нет! Я принадлежу к актёрской династии!
Это был уже перебор. Карине прощали многое, но такое спустить было невозможно. Хохот поднялся дружный, безжалостный, оглушительный. Хохотали даже Тамара, Света, Соня и Ася. Волненко каталась по полу. То, что извергалось из её рта, нельзя было назвать смехом. Это был ор во всю здоровенную сучью глотку. Открылась дверь. Вбежала Маринка.
– Вы что, с ума посходили? Что происходит?
Ей объяснили, и она также захохотала. Карина медленно, очень медленно опустила ноги и поднялась. Взглянув на её лицо, все мгновенно смолкли. Анька, вскочив, попятилась, потому что Карина шла на неё со сжатыми кулаками. Шла хорошо, прямо как к Малютину после смерти Тибальда. Но вдруг застыла на месте. Её лицо за одну секунду стало белее простыни, и она как стояла без звука и без движения, так и грохнулась во весь рост, закатив глаза. Все бросились к ней, мешая одна другой. Но вскоре наметился некоторый порядок и смысл. Маринка расстёгивала Карине слишком тугой воротник, Волненко зачем-то приподнимала ей голову, Ася щупала пульс. Остальные молча толпились рядом.
– Это обычный обморок, – проронила Ася, мама которой была врачом, – во время беременности такое бывает. Нашатырь есть?
– Да, есть! – завопила Анька, крепко держа голову Карины, как будто та могла отвалиться, – он в её столике!
Света была к столику ближе всех. В замке торчал ключ. Она его повернула, открыла дверцу, выдвинула один за другим три ящика. Третий был наполнен медикаментами. Света стала перебирать коробочки и флакончики. Вдруг она замерла. У неё в руках была упаковка чудо-таблеток, которые доставал в секретной военной лаборатории за большие деньги её сосед, бывший врач-реаниматолог, Андрей Ильич.
Глава двенадцатая
Карина очнулась. Все перед ней извинились, и Света стала рассказывать про Верону эпохи Раннего Возрождения. Через час принесли костюмы. Сама художница помогла актрисам переодеться. После того, как они в течение следующего часа были загримированы, их позвали на сцену для повторения некоторых проблемных моментов. Директор вместе со своей верной спутницей Вероникой сидел во втором ряду, за спинами режиссёра и хореографа.
– Две последние мизансцены очень сырые, – произнёс он, когда Корней Митрофанович объявил конец репетиции, – та, где парни Дашку подкидывают, потом начинают с ней танцевать, совсем неуклюжая. Как вы думаете, Виктор Эмильевич?
Хореограф пожал плечами.
– Премьера, что вы хотите? Спектакль делается не только автором, постановщиком и актёрами, но и публикой.
– А мне очень понравилось, – промурлыкала Вероника, – афиши – дрянь, да и декорации так себе, а спектакль – супер! Я в первый раз увижу спектакль, который будет лучше афиши. Позавчера у меня было впечатление, что актёры несколько не дотягивают до замысла режиссёра, а вот сегодня всё изменилось волшебным образом!
– Значит, что-то произошло либо с замыслом, либо с нами, либо с тобой, – заметил Кремнёв, – третий вариант, впрочем, отметаю, так как с тобой никогда ничего хорошего не случается.
– Иногда случается, Пашка, – обиделась секретарша, – почаще, чем с твоей стриженой истеричкой! Ольга Сергеевна, дайте ему немножко по голове! Это что за хамство в адрес начальства?
Поднялся всеобщий хохот. Ольга Сергеевна, исполнявшая роль последнего плана, стукнула шутника веером по лбу.
– Андрей Александрович, а мы будем тряпку стелить министру? – спросила Анька директора, когда шум немного улёгся. Директор был удивлён.
– Зачем ему тряпка? Он будет в кресле сидеть.
– Полагаю, что речь идёт о красной ковровой дорожке, – дал разъяснение офицер ФСО, стоявший около сцены, – Нет, это не предусмотрено.
– То есть как? – вознегодовал Никитин, – Андрюшка, ты что, рехнулся? Стели дорожку! Ведь телевидение будет!
– А мой папа считает, что это лишнее, – впервые подала голос против Виктора Сергеевича Карина, – Я с ним советовалась. Ещё он сказал, что можно, на крайняк, Путина повесить в фойе, а стелить дорожку – это холуйство!
Немедленно разгорелся спор. К нему подключились все, включая администраторов, звукорежиссёра и двух отчаянных скандалисток из бухгалтерии. Вероника, сорвавшаяся с резьбы по вине Кремнёва, влезла на сцену. Света сидела в заднем ряду, пытаясь вчитаться в текст, который давно знала наизусть. Вялый перевод Пастернака не нравился ей совсем. Но выбора не было.
Переубедить директора оказалось Никитину не под силу, ибо Карина и Вероника работали сообща. Стоя за спиной Виктора Сергеевича, который брызгал слюной на тему антипатриотических настроений в труппе, они кривлялись, как обезьяны. Тамара в синем атласном платье, пав на колени, пыталась сделать минет финдиректору Букину, который имел большую неосторожность сказать, что деньги надо высасывать. Ольга Сергеевна обратилась к Павлу с вопросом, нет ли у него денег. Кремнёв ответил, что деньги у него есть, но он их отдаст ей так, ибо она – прелесть, а Дашка, Элька и Сонька пускай сосут, ибо они – сучки. Волненко страстно осведомилась, не прелесть ли и она. Ей был дан ответ, что она – даже и не сучка, а сука.
Света вышла в фойе. Дизайнеры украшали его цветами, российскими триколорами и портретами соответствующих персон. Телевизионщики выставляли свет. Скрипачка Вера Салей настраивалась под рояль. Маринка, которая была по образованию пианисткой, но абсолютного слуха, в отличие от Салей, не имела, листала ноты. Они готовили музыкальный номер. Некоторое время около них ошивался заслуженный композитор, который написал музыку для спектакля, но они начали над ним ржать, и он пошёл ябедничать начальству. Обе овчарки болтались без поводков,
