В то время как Роберт следовал за мыслями Мастера Магуса, он ни на миг не сомневался в истине. Он ощущал закономерность, неотвратимость происходящего, но видел скорее образ казнящей судьбы, которая ждала его страну, и был не в состоянии, находясь в царстве мертвых, узреть, что действительность на том берегу пограничной реки с каждым днем все отчетливее обнаруживала признаки этого процесса. Разумеется, ему не нужно было конкретного подтверждения, как тем неверующим и беспамятным, которые могли забыть, что вся материя, вся так называемая реальность есть только воплощение включенной в жизнь идеи.
Иногда архивариусу хотелось высказаться, но он чувствовал, что неприлично прерывать паузу молчания. Часто слова старейшего из ассистентов уже содержали ответ на волновавший Роберта вопрос. Ни разу старец не обратился к архивариусу со словами: "Вам, должно быть, известно, что…" или "Вы, может быть, уже задавались вопросом…". Он говорил как бы вообще, не с конкретным собеседником, однако Роберт чувствовал, что старец, о чем бы он ни рассказывал, имел в виду его и что он не просто так поведал ему о таинстве Тридцати трех посвященных, этих наместниках евразийского мира, что регулировали стрелку весов смерти и жизни.
Каменная панель скальной стены становилась все прозрачнее. Из земной глубины Роберт видел людей, которые двигались как марионетки, и вдруг они превратились в крупинки песка, пересыпающегося из сосуда в сосуд мировых песочных часов. И главное, казалось, заключалось в том, чтобы в сосудах постоянно находилась и пересыпалась достаточная масса песка. Молодое становилось старым, старое — снова молодым. В этом простом механизме было нечто величественное. Словно сквозь матовое стекло он видел страдающие человеческие существа, краски которых поблекли, стерлись. Он как будто слышал жалобные голоса, словно бы озвученные трескучие мысли из книг и рукописей Архива, притязавшие на очищение и бессмертие. Как пузыри, плавали они на поверхности стоячей воды, вздувались и лопались. Воздушная паутина имитировала жизнь, как мороз рисует на оконном стекле узор искусственной природы. Роберт прерывисто дышал. Он уже не различал, слова ли Мастера Магуса то были или образы, которые он являл его взору сосредоточенным молчанием, только они показывали, что все знание оставалось не поддающимся освоению и что оно существовало лишь как духовная память Земли. Архив во множестве своего собранного наследия, казалось, был только средоточием этой подлинной памяти. Мертвые берегли ее для живых.
Перед доверчивым взглядом Роберта, сидевшего у ног хранителя печати тайн, словно бы раскрылись верхние этажи Архива, но это было иначе, чем на фабрике с прозрачными стенами и потолками ее многоярусной стеклянной галереи. Он видел не служителей, поспешно уносивших залежавшееся наследие Запада, он видел скользящие тени перед книжными стеллажами с наследием древних. Подобно теплому дуновению, парили они вокруг застывших мыслей своих предков, предшественников из далекого прошлого.
Хронист догадался, что это были посетители, поэты и провидцы, кто в часы творческого труда устремлялся в Архив.
Как лунатики, ходили они по грани между безумием и сном. Они искали правды любой ценой, даже ценой собственной жизни, неудержимые в своем стремлении проникнуть в тайну вещей. Подобно искателям источника, выбивали они из одинокой скалы своего духа влагу жизни, чтобы поить земных, и многие находили при этом раннюю горькую смерть. Он видел исследователей, гонимых страстью познания, замечал, как они закладывали строчками своих книг новые кирпичи в мировое здание, они, эти зодчие свободы, властители мысли, математики веры, не отступали вопреки анафеме, преследованиям, вопреки эшафотам и кострам для еретиков.
Тот, кто мог сказать нечто выходящее за пределы повседневности, вынужден был сойти сперва в промежуточное царство и заручиться связью жизни и смерти. Его дух должен был суметь освободиться от телесной оболочки, чтобы пребывать в недрах Архива и стать пайщиком прапамяти. Не всякий смирялся с этой необходимостью. Тех, кто не шел на это условие и, довольствуясь своим умственным багажом и славой, предпочитал оставаться на этой, посюсторонней половине, было подавляющее большинство. Бесконечно малым было число тех, чей дух припадал к источникам и чья тень вырисовывалась у священных рукописей и сочинений Архива, чтобы насытиться для новой современности. Это те, кто прибывал сюда ночью из стран с другого берега, куда днем они снова возвращались, это они были незримыми посетителями, пользующимися Архивом. Перед взором Роберта предстало множество мгновений в срезе столетий. Правда, духи — хранители жизни, присутствие которых он здесь воочию наблюдал, продолжали в сфере чистого духа ту работу, какую он как хронист мертвого города должен был совершить, оставаясь в своей телесной оболочке. Он все больше прозревал свою задачу.
Но вот угасла картина, явившаяся его взору. Он снова увидел себя рядом со старцем. Он не сводил глаз с фигуры Мастера Магуса, который в своей серебристой мантилье, тяжелыми складками спадавшей к его ногам, неподвижно сидел, опершись локтем левой руки на колено; голова, чуть склоненная набок, покоилась на ладони, кончики сухих пальцев были слегка вжаты в височную впадину, как будто предохраняя чувствительные прожилки сосудов. Край широкого рукава пышными складками спадал на запястье, открывая часть худой руки. В выражении лица не чувствовалось ничего от присущей ему доброты, оно было отмечено печатью возраста, умудренности. Губы теперь были строго сомкнуты, и в глазах светилось терпеливое отречение. Они не нуждались ни в подтверждении, ни в утешении, ни в надежде. Они были насыщены смертью. И все же они излучали живой свет, который давал утешение и веру.
Этот образ вставал перед архивариусом в том же чудесном озарении, в той же яркости и убедительности и после, когда он снова сидел у себя в кабинете. Тревога улетучивалась, сомнения рассеивались, как только он мысленно возобновлял беседу с глазу на глаз со старейшиной усопших.
Страх перед смертью, который мучит многих людей, никогда не преследовал его, если желание умереть, сопровождавшее его с юношеских лет, не понимать как неосознанное вытеснение страха. Анной владело это желание. Но была ли это жажда смерти? Скорее страх перед жизнью. Может быть, его самого страх перед жизнью погнал сюда, в промежуточное царство, как гостя? Свойственный живым существам страх быть отданными на милость или немилость бытия был, если он правильно понимал, основным вопросом всего существования. Поставить этот вопрос — значит пытаться найти на него ответ. Решение, если оно вообще имелось, еще не приходило к нему.
Когда Леонхард подал ему два письма с печатью Префектуры, Роберт хладнокровно принял их, расписался получении, распечатал и пробежал глазами.
Фамулус, который медлил в дверях, подошел к нему на цыпочках.
— Архивариус, — сказал он, — все-таки не покинет нас?
— Жизнь перемещается, не мы, — ответил Роберт.
Леонхард стал живо рассказывать, что все больше квартир освобождается, как в наземной части города, так и под землей. Ему, мол, это бросилось в глаза, когда он нес обед для господина архивариуса из гостиницы. И комната, которую архивариус еще держал там за собой, опечатана.
— Она мне больше не нужна, — отозвался Роберт.
Сначала у него была мысль когда-нибудь поселить туда Анну, но теперь обстоятельства изменились, и план этот отпал сам собой. Он же давно обосновался в противоположном крыле Старых Ворот.
Леонхард спросил, подать ли обед, который он поставил пока в теплое место. Обеденное время, мол, уже прошло, дело близится к вечеру.
— К вечеру, — задумчиво повторил Роберт. Он подошел к окну, из которого наблюдал когда-то шествие детей. Улица была безлюдна, голые фасады отбрасывали длинные бледные тени.
— Детское шествие, — словоохотливо рассказывал Леонхард, — теперь намного длиннее, чем раньше, и число детей с каждым разом все увеличивается. И проходят они теперь поспешно, а население почти уже не смотрит. Раньше, бывало, детей осыпали бумажными цветами, как на празднике, а нынче ничего этого нет.
Архивариус снова вернулся к своему столу.
— У вас много работы? — спросил он.
— Голова идет кругом, — бойко затараторил юноша. — День и ночь увозятся тележки со старыми бумагами и хламом, такого я еще никогда не видал! Сколько и чего должно быть изъято из каталогов — тут даже сам многоопытнейший Перкинг теряет ориентацию. Составляются списки за списками, галочками отмечаются названия. Архив превратился в какую-то бумажную мельницу.
— Спешка, как видно, и на тебе отразилась, — заметил архивариус. — Я еще никогда не слышал, чтобы ты так много и часто говорил.
— Я чуть было не забыл, — живо продолжал Леонхард, — Перкинг просил узнать у архивариуса, не желает ли он просмотреть списки изымаемой литературы и сделать свои замечания.
