Асако взяли с собой на октябрьский праздник потому, что отец ее тоже был погребен на земле храма — собственно, одна маленькая косточка, «икотсу», или «священная кость», посланная домой из Парижа прежде, чем его останки подверглись чуждому погребению на кладбище Пер-Лашез. По мертвому была отслужена заупокойная служба, и Асако показали его табличку. Но она не испытала того сильного волнения, которое овладело ею во время первого посещения дома Фудзинами. Ведь теперь она уже слышала собственный голос своего отца. Она знала его отвращение к претенциозности всех видов, к лживой условности, к ложным чувствам, его ненависть к священникам и их влиянию, его осуждение семейного богатства и его презрение к почитаемым всеми мелочам в японской жизни.
Храм в Японии — не просто здание, а целый поселок. Место для этих поселков избиралось с тем же самым вдохновением, которое руководило и нашими бенедиктинцами и картезианцами. Храм Икегами расположен на длинном обрывистом холме на половине пути между Токио и Йокогамой. Он окружен деревьями криптомерии. Эти темные вечнозеленые деревья, похожие на громадные кипарисы, придают местности мрачный, молчаливый, невозмутимый характер, все то, что Беклин сумел выразить в своей картине «Остров мертвых». Эти величественные деревья являются существенной частью храма. Они напоминают колонны наших готических соборов; крыша — синий свод неба, а настоящие постройки — только алтари, часовни и памятники.
Крутая ступенчатая дорога спускается, как водопад с вершины холма. Вверх и вниз по этим ступеням непрерывно постукивают деревянные галоши японцев, как капли дождя. Наверху лестницы стоят башенные ворота, окрашенные красной охрой, ведущие к внутренним помещениям. Хранители — стражи ворот, Ни-О, два гигантских царя, перешедшие в японскую мифологию из Индии, поставлены в клетках в самой постройке ворот. Их клетки и самые их особы засорены липкими кусками жеваной бумаги, с помощью которой поклонники буквально оплевывают их своими молитвами.
Внутри ограды находятся различные храмовые здания: колокольня, библиотека, прачечная, зал обетных приношений, священные купальни, каменные фонари и помещения для паломников; также два громадных зала для богослужения, которые подняты на низких столбах над уровнем земли и соединены между собой крытым мостом; так они выглядят двумя кривыми ковчегами спасения, ровно на пять футов возвышающимися над житейской суетой. Эти здания по большей части окрашены красным цветом; бывает изящная резьба на панелях, фризах и верхушках. Позади этих двух святилищ находится часовня мертвых, где хранится память многих величайших людей страны. Позади нее помещения священников с красивыми закрытыми садами, висящими на склонах крутого обрыва; главный вдохновитель их — старая сосна, под которой сам Ничирен, современник и соперник святого Доминика, любил размышлять о своем проекте Всемирной Церкви, основывающейся на жизни Будды и руководимой апостолами Японии.
В течение целой недели Фудзинами жили в одной из верениц совершенно лошадиных стойл, похожих на пустые ящики, внутри ограды храма. Празднество, по-видимому, имеет нечто родственное с еврейским праздником, когда благочестивые люди оставляли свои городские жилища и жили в палатках за стенами города.
Поклонение Дивному Закону Лотосовых Письмен! Знаменитая формула священников секты ничирен повторялась снова и снова под аккомпанемент барабанов; потому что в самом священном тексте лежит единственный путь к спасению. С примерной настойчивостью мистер Фудзинами Генносуке отбивал такт молитвы деревянной колотушкой на мокигио, деревянном барабане, имеющем форму рыбьей головы.
Наму миохо ренге Кио. Из всех углов храмовой ограды неслись выколачиваемые молитвенные призывы, как шум молотьбы. Католическая совесть Асако, проснувшаяся теперь, когда она почувствовала влияние чар Японии, возмущалась ее участием в этих языческих обрядах. Чтобы изгнать из своих ушей эхо этой литании, она попыталась сосредоточить свое внимание на собравшейся толпе.
Наму миохо ренге Кио. Вокруг нее была густая масса паломников, сотни и тысячи развлекающихся, торгующих и глазеющих. Некоторые из них, как и Фудзинами, наняли временные помещения и имели с собой поваров и слуг. Некоторые расположились лагерем на открытом воздухе. Иные просто посещали храм и уезжали в течение одного дня. Люди толпились и кишели, как муравьи в муравейнике. Любопытство скорее, чем благочестие, было господствующим настроением; потому что это один из немногих в году праздников токийских рабочих и ремесленников.
В центральных зданиях, на пять футов выше этого шумного стечения народа, там, где сидели на тронах золотые фигуры Будды, священники в митрах и коричневых ризах, расшитых золотом, выполняли обряды своего культа. Справа и слева высокого алтаря чтецы, сидящие у своих красных лакированных столиков, декламировали сутры в строфах и антистрофах. Поднимались облака фимиама.
В прилегающем здании серьезный молодой проповедник увещевал собрание пожилых и сонных леди избегать плотских наслаждений и отказаться от мира и его суеты, отмечая каждый пункт в своей речи взмахами веера. Служитель храма, с лисьим выражением лиц, вели бойкую торговлю амулетами против всевозможных несчастий и священными свитками с печатными молитвами и фигурами ничирен.
Двор храма представлял собой обширное ярмарочное поле. Храмовые голуби отчаянно кружились в воздухе или опускались на крыши, не будучи в состоянии найти ни одного свободного квадратного фута на тех камнях, где они привыкли бродить и клевать. Лавочки тянулись вдоль мощеных дорожек и заполняли пространства между зданиями. Продавцы предлагали всякие священные предметы, святые изображения, амулеты и украшения; но там были и цветы для женских причесок, игрушки для детей, пирожные и бисквиты, пиво и лимонад, и отвратительный горьковатый напиток, именуемый «шампанским сидром», и всевозможные пустяки. В одном углу площади работал вовсю театр; актеры переодевались на глазах публики на балконе над толпой, чтобы возбудить ее любопытство и привлечь посетителей. Сзади расположился кинематограф, выставив безобразные объявления с изображением убийств и привидений; а еще дальше устроился цирк с целым зверинцем опаршивевших животных.
Толпа была удивительно смешанная. В ней были зажиточные купцы из Токио со своими женами, детьми, слугами и приказчиками. Были студенты в своих пятнистых бело-голубых пальто, с кепи, значками своей школы и с неуклюжей походкой. Была современная молодежь в «йофуку» (европейском платье), в шляпах-панамах, в ботинках, с франтовскими тросточками, с высокомерным выражением, гордые своим неверием. Была масса детей, самых разнообразных, державшихся за руки и кимоно старших или мелькающих у ног толпы, как листья в водовороте.
Были группы экскурсантов из деревень, в кимоно, отогнутых у колен, с тупо смотрящими, цвета обожженной глины, лицами; каждый нес красный цветок или цветной платок для удостоверения. Были работники в узких штанах и куртках, на которых были написаны имя и профессия их нанимателя. Были гейши в лучших нарядах, под руководством профессиональных «тетушек»; их можно было узнать только по элегантному покрою платьев да по широкому расстоянию между воротником и затылком, занимаемому их черным шиньоном.
У самой могилы Ничирена стоял японский представитель Армии Спасения, ревностный и увлеченный молодой человек, носящий красно-синий мундир армии генерала Бутса, — с японской подписью «Кайсейгун» (Армия спасения) на околыше шапочки. Он стоял перед ящиком, на котором был написан в японском переводе первый стих гимна: «Вперед, о воины Христа!». Музыка гимна отдаленно напоминала свой западный прототип. Евангелист тщетно пытался побудить терпимую, но равнодушную толпу присоединиться к пению.
Повсюду по площади бродили нищие, достигшие различных степеней отвратительности. Некоторые, однако, были так ужасны, что их не впустили в ограду храма. Они выстроились среди стволов криптомерий, среди маленьких серых могил со стершимися надписями и покрытых мхом статуй ласкового Будды.
Асако положила пенни в протянутую руку одного несчастного, лишенного зрения урода.
— О, нет! — закричала кузина Садако, — не подходите близко к ним. Не касайтесь их! Это прокаженные.
У некоторых из них не было рук или были какие-то обрубки, кончающиеся чем-то красным и уродливым, похожим на изжеванную собакой кость. У некоторых не было ног, и их возили на маленьких платформах с колесами их менее увечные товарищи по несчастью. Некоторые вовсе не имели черт лица. Их лица были просто гладкие доски, с которых совершенно исчезли нос и глаза; только рот оставался, беззубая дыра, обрамленная спутанными волосами. У некоторых лица ненормально распухли; выдающиеся лбы и тяжелые щеки придавали их выражению каменную неподвижность византийских львов. Все были страшно грязны и покрыты ранами и насекомыми.
