Первые несколько часов его воспалённый рассудок просто не мог даже сформулировать ни одной здравой мысли, но потом ему удалось чуть придти в себя. Но кто это сделал, чем, как, когда? Умственный уровень человека всегда определяет широту или узость его мышления, нравственный уровень — его высоту или низость. Нельзя сказать, чтобы Огюстен был глуп, но он думал только о собственной безопасности. Проблема была в том, что едва он увидел труп Габриэль, как тут же, после первого парализующего пароксизма ужаса, ему вдруг на миг показалось, что он что-то отчетливо понял, — настолько отчетливо, что его даже обдало жутким погребным холодом. Но странно — именно это ледяное веяние вдруг прогнало понимание!
Сейчас он тщетно пытался понять, что же произошло.
Огюстен не хотел признаваться себе в понимании, что оказался не в силах ублажить свою милашку, что в последнее время всё чаще ловил в её взгляде недовольство и презрение. Не остались незамеченными для Огюстена и домогательства Габриэль к Клермону. Видел он и то, что Арман не заметил — или сделал вид, что не заметил — попыток Габриэль влезть в его постель. Но подобное поведение отнюдь не порождало в Дювернуа благодарности или признательности — это всегда признак высоты мышления. Огюстен чувствовал себя униженным и оплёванным, — тем более, что ему предпочли того, кого он никак не считал равным себе. Впрочем, как говорил кто-то весьма неглупый, «уважение, которое испытывают к себе самые ничтожные люди, достойно научного изучения». Огюстен Дювернуа искренне не считал Клермона равным себе. Сам он не отличался ни красотой, ни родовитостью, ни образованием — но был несокрушимо уверен в своём превосходстве над Арманом. По его мнению, он был богаче и умом, и опытом, и пониманием жизни, и умением жить. Разве мог сравниться с ним этот нелепый книжник? Бесило Огюстена и предпочтение, выказываемое Клермону Виларсо де Тораном. При этом, к самому Этьенну Огюстен Дювернуа относился без всякого пренебрежения, скорее с боязливой осторожностью, которая подавляла и зависть, и ненависть, и о его сиятельстве Дювернуа отзывался с неизменным уважением. Его, и только его — он не мог поставить ниже себя.
Но подозревал ли Огюстен Клермона в убийстве Габриэль? Вовсе нет. Он не подозревал и Этьенна — и именно потому, что что-то понял тогда, стоя перед альковом своих распутных утех. Но что?
Мысль ускользала.
Однако, перебирая мысленно всех, кто мог быть причастен к гибели Габриэль, он морщился. Файоль? Смешно — он и мухи прихлопнуть не в состоянии с тех пор, как его самого заглотила эта юная графиня. Сюзанн? Он побаивался этой особы, когда заметил тот необъяснимый ущерб, что нанесла Рэнэ связь с ней. Способна ли она плеснуть какой-то кислотой в лицо Габриэль? Ещё как способна. Нет ничего, на что эта знатная ведьма и потаскуха не была бы способна. Но сделать это она могла только в том случае, если Габриэль перешла ей дорогу. Огюстен не исключал, что Габриэль могла попытаться найти и другого любовника, кроме Клермона. Но даже если она попыталась бы отбить Файоля у Сюзанн, той было наплевать на Рэнэ — это Огюстен видел. Предположим, Габриэль замахнулась на Этьенна. Это более вероятно. Но что теряла от того Сюзанн, чтобы убить Габриэль? Её братец, если и взял бы Габриэль, то разве что на ночь. Если бы малютка стала навязчивой — безжалостно выставил бы её либо на посмешище, либо сотворил любую из своих бесчисленных мерзостей, на которые он, ох, как горазд. Мало, что ли, рассказывали по Парижу о его мерзостях с женщинами? Для бабы лучше полюбить чёрта. На горе бабам живёт. Но убить? Здесь, в замке? Не вяжется. Нет, это не мужское убийство — мужики кислотой не убивают.
Это бабы.
Однако Огюстен и на минуту не заподозрил эту нелепую пуританку — сестрицу Габриэль Элоди. Эта девица себе на уме, но близки они с Габриэль не были, и сама Габриэль говорила о ней со злостью и пренебрежением. Лоретт? Влюблённая в Этьенна дура? Огюстен почесал в затылке. Если интересы сестричек где-нибудь пересеклись, он не сомневался, что одна могла бы, не задумываясь, плеснуть какой-нибудь дьявольский состав в лицо другой. И если у Габриэль на самом деле хватило глупости влезть в штаны Виларсо де Торану, то Лоретт, пожалуй, будет первой кандидатурой на роль убийцы. А что до её обморока — так девице упасть в обморок, как ему — помочиться.
Да, возможно, это Лоретт.
Рэнэ де Файоль через день после убийства просто слёг. Все предшествующие дни он чувствовал себя обессиленным и с трудом скрывал слабость, но ужасное зрелище, тем паче, что он был совсем не готов к подобному, просто подкосил. Его смогли привести в чувство, Рэнэ сам сумел дойти до постели, но после силы совершенно покинули его.
Несколько дней он плавал в забытьи.
Сюзанн, надо сказать, не сильно обременяла себя заботами о Рэнэ, но у него нашлась сиделка, и притом, на удивление заботливая. Ею стал Огюстен Дювернуа. Болезнь приятеля, подлинной причины которой Огюстен не понимал, позволяла ему целые дни сидеть у Рэнэ, отвлекаясь от собственных мыслей, читать ему, оказывать мелкие услуги. Он фактически проводил у де Файоля и ночи, устраиваясь на кушетке возле камина. Но, несмотря все его заботы, легче Рэнэ де Файолю не становилось, тем более, что сидящий рядом Дювернуа странно нервировал его. Рэнэ знал, что тот совратил младшую из сестричек, и почти не сомневался — что рядом с ним — убийца. Впрочем, по временам задумываясь, Рэнэ не мог объяснить причины, толкнувшие того на подобное. Обессиленный и истомлённый бесплодной, изнуряющей похотью, он был почти не способен уже связно думать, испытывая лишь гнетущую усталость души и плотское изнеможение.
Все утрачивало смысл, теряло значение, растворялось в бесконечном, сумбурном и калейдоскопическом сне.
После обеда Этьенн нашёл Сюзанн в её спальне и предложил прогуляться. Он привёл сестру на берег реки, где уже начались кое-какие приготовления к восстановлению моста.
— Что случилось с этой юной шлюшкой? — спросил он, когда они достаточно удалились от замка.
Сюзанн внимательно посмотрела на брата. К её чести, она не сделала вид, что вопрос Этьенна шокировал или изумил её. Тем более, что тон брата был спокоен и размерен, лицо бестрепетно, он просто хотел понять загадку ужасной смерти Габриэль, и прояснял неясное для себя.
— Ты полагаешь, это моя работа?
— Её лицо и грудь обожжены, а на простыни, помимо прочего, — маслянистые пятна без цвета и запаха. Зато в воздухе — запах серы. Не твои ли это les remédes des bonnes femmes — «рецепты старушек»?
Сюзанн Виларсо де Торан в задумчивости нахмурилась. Она не была обижена подозрениями брата, скорее — просто недоумевала. Она точно знала, что не убивала Габриэль. Но вопрос, кто это сделал, был тревожным. Ей нравилось владение ядами. Она упивалась пониманием, что может шутя распоряжаться чьей-то жизнью и смертью. Но мысль, что кто-то другой, неведомый, здесь, совсем рядом, в замкнутом пространстве замка, владеет подобным искусством и нужными для этого средствами — совсем не радовала. У Сюзанн, кроме возбуждающих средств, испробованных на Рэнэ да Файоле, ничего с собой не было. Ей не показалось, что они могут понадобиться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
