Когда московитские армии впервые явились в Германии{66}, все просвещенные дворы почувствовали, сколь важно внимательно следить за видами и демаршами сей державы, чье могущество становилось уже угрожающим. <…> Кто знает, не раскаются ли императрица-королева[243] и ее наследники за выбор такового союзника? <…>
Зверства русских в Польше в 1733–1734 гг., их осада противу всех законов справедливости вольного города Данцига, каковой подвергся жестокой каре за одну только попытку защитить свои права; содержание в унизительном и жестоком плену французского посланника[244] и трех французских батальонов вопреки условиям капитуляции; непристойное обращение с другим королевским посланником[245]; высокомерные требования для своих государей императорского титула; ее неверность в исполнении последнего договора с турками{67} …; вмешательство во внутренние дела Швеции; то, как она обращается с поляками уже в течение трех лет; виды, провозглашенные ею относительно разграничения Российской империи и Польши; наконец, все устройство и сами действия России, форма ее правления и состояние войска — все сие заставляет каждого государя, заботящегося о безопасности и общественном спокойствии, опасаться усиления сей державы[246].
Вышеизложенного более чем достаточно, чтобы король полагал весьма желательным отказ российской императрицы от претензии на Герцогскую Пруссию[247] …»[248]
Недоверие и зависть Людовика XV к постоянно возрастающей мощи России были столь сильны, что, когда в своих июльских «Инструкциях» 1759 г. герцог Шуазель рекомендовал маркизу де Лопиталю изыскать какой-либо способ восстановления мира между Австрией и Пруссией при вооруженном посредничестве России, король категорически осудил действия своего министра иностранных дел и предписывал барону де Бретейлю: «Надобно почитать весьма благоприятным для интересов короля, что маркиз де Лопиталь … упустил ту возможность, каковая была столь настоятельно ему рекомендована»[249].
На фоне подобной холодности версальского двора Россия делала робкие попытки сближения с Веной. В тайне от французов обе державы подписали в Петербурге трактат и конвенцию[250]. В отдельных и секретных статьях последней предусматривалось, что оба императорских двора будут стремиться получить для себя возмещение за счет прусского короля: один — возвращением Силезии и графства Глац, другой — окончательным присоединением Восточной Пруссии.
В плане новой кампании, подписанном Елизаветой 11 мая 1760 г., решимость продолжать войну изложена с категорической определенностью: «Необходимость заставляла нас рано или поздно самим начать эту войну, если бы даже король прусский не начал ее, ибо этот прежде от всех своих соседей зависевший государь[251] захотел наконец все дворы привесть в зависимость от себя; он всего от всех требовал, а сам никогда ни в чем не хотел удовольствовать и начатием настоящей войны показал, что не позволит, чтоб венский двор сделал малейшее движение в собственных землях своих»[252].
Елизавета сказала австрийскому посланнику графу Эстергази: «Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю моего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если бы даже я принуждена была продать половину моих платьев и брильянтов»[253].
Решение продолжать войну требовало средств. Три тяжелые кампании, проводившиеся по большей части более чем за тысячу километров от границ империи, множество боев и четыре генеральные баталии явились для русской армии нелегким испытанием. А восполнение потерь составило в 1759 г. всего 8–9 тыс. рекрутов, хотя только после Кунерсдорфа Салтыков просил 30 тыс. 29 сентября вышел указ о рекрутском наборе, однако призванные под знамена не могли сразу же прибыть к армии. Были опустошены внутренние резервы и гарнизонные полки. Командовавший в 1760 г. на Украине генерал Бутурлин заявил, что для охраны этой обширной страны, имеющей весьма протяженную границу с турками и татарами, в наличии всего 3651 драгун и 7 тыс. чел. ландмилиции.
Вновь возникла идея брать рекрутов в Восточной Пруссии. Генерал-губернатору Корфу опять пришлось защищать своих подопечных. Ссылаясь на более или менее точные вычисления, он доказывал, что вся провинция не может выставить свыше 500–600 чел. Стоит ли при столь незначительном числе идти на риск, принуждая пруссаков сражаться с их собственным королем? Воинская обязанность была заменена для новых подданных царицы необременительным налогом и гужевыми повинностями.
Другие меры касались реорганизации самой армии. Решились наконец покончить с Обсервационным корпусом, столь скверно проявившим себя при Цорндорфе и Кунерсдорфе. Составлявшие его полки были расформированы, а из лучших солдат образовали как раз те артиллерийские полки, о которых столь пекся граф Шувалов и которых не существовало еще в большинстве европейских армий. Согласно первоначальному плану генерал-фельдцейхмейстера сформировались три артиллерийских полка усиленного состава: два полка артиллерийских фузилёров[254] и один канонирский. Впоследствии появились еще и другие, так что к концу 1760 г. в армии насчитывалось 14 тыс. артиллерийских солдат, в то время как при Цорндорфе их было всего 1576. Остатки Обсервационного корпуса влились в пехотные полки действующей армии.
Поскольку Салтыков пожелал довести число донцов до 6 тыс., на Дону был объявлен новый набор, однако весь наличный штат удалось пополнить всего до 5 тыс. Фельдмаршал просил также 2 тыс. малороссийских казаков для охраны путей сообщения в тылах армии, и под командою Чеснокова начали формироваться украинские «полевые полки».
В армии распространялись неблагоприятные слухи о новой шуваловской артиллерии. Генералу Глебову и полковнику Тютчеву было поручено ехать на привисленские винтер-квартиры и в присутствии самого фельдмаршала, всех генералов, офицеров и некоторого числа солдат произвести испытания пушек, чтобы окончательно подтвердить превосходство новых орудий над старыми.
«Граф Салтыков, приняв все меры к производству этих опытов, не согласился только с тем, чтобы на них участвовали нижние чины, предусматривая „худые следствия“ от „пересказа присутствовавшего при том солдатства“, которое должно быть воспитано „в безмолвном послушании, а отнюдь повода и случая к рассуждениям о подобных делах им не подавать“. Конференция не противоречила этому, но приказала только, чтобы г.г. офицеры всех родов оружия, присутствовавшие на опытах, после оных „рядовым при всех случаях толковать и внушать старались для вкоренения в них большей на новую артиллерию надежды, и что оная действительно в их собственную пользу и по своему действию, конечно, превосходнее неприятельской, — под опасением за неисполнением им строгого взыскания“»[255].
Испытания состоялись в Мариенвердере 8-11 января 1760 г., после чего в Петербург был отправлен отчет за подписями всех присутствовавших генералов со следующим заключением:
«Хотя новоизобретенная артиллерия пред старою натурально преимущества имела, когда трехфунтовая пушка с двенадцатифунтовым единорогом, да потому-ж и прочие орудия сравниваемы были: но как между тем искусство (опыт) минувших кампаний доказало, что как одна, так и другая артиллерия в своем роде нужна и полезна, следовательно, и впредь с успехом употребляема быть может, то в сем рассуждении, равно как и по долговременной привычке к прежней артиллерии не только артиллерийских нижних служителей, но в случае нужды и солдат, нижеподписавшиеся за полезно находят содержать при армии как прежние пушки и мортиры, так и новоизобретенные орудия»[256].
Полевая артиллерия была сформирована по бригадам из 30 пушек в каждой. Бригады разделялись на батареи весьма неравной силы, поскольку, например, принадлежавшие к первой линии имели до 24 орудий, во второй — до 18, а в третьей — только 5. Первая линия имела 68 орудий, то есть три четверти наличного состава, из них половина пушек, а половина гаубиц и единорогов[257]. Весь этот парк имел 11 различных калибров. Большие пушки стреляли на 1500 м, малые и полковые — до 800 м. Благодаря специальным войскам орудия хорошо охранялись и хорошо обслуживались. Прогресс русской артиллерии после начала войны вполне очевиден.
Однако постоянно не хватало офицеров. Пытались возместить эту недостачу путем обмена пленных с пруссаками. В Бютове между линиями аванпостов начались переговоры русских и немецких делегатов, продолжавшиеся с 10 июля до 12 октября. С той и с другой стороны приводили партии пленных и обменивали по принципу равного соответствия: чина и тяжести ран. Если у кого-либо пленников оказывалось больше, то их надо было выкупать по особому обменному тарифу. Генерал-аншеф стоил 3 тыс. солдат, или 15 тыс. флоринов; бригадир — 200 солдат, или 1 тыс. флоринов; полковник и подполковник соответственно — 130 чел. (650 флоринов) и 60 чел. (300 флоринов). Простой солдат оценивался всего в 5 флоринов. Для волонтеров цифра определялась не в людях, а только в деньгах: 1500 за принца, 800 за графа, 400 за барона, 200 за обыкновенного дворянина и 50 за простолюдина.
