Посланник сообщал, что Елизавета «со смирением и великим благочестием приняла сие великое событие, каковое почитает она за знак божественной протекции в пользу правого дела». Победоносный главнокомандующий получил фельдмаршальский жезл, в его честь была выбита медаль с надписью: «Победителю над пруссаками»{60}. Царские щедроты излились и на других генералов. Подполковник Волков, привезший трофейные знамена, был произведен в полковники и награжден 2 тыс. рублей. «Прусские знамена и штандарты внесены во дворец с барабанным боем отрядом лейб-гвардии и поставлены в тронной зале» (Лопиталь). 17 сентября, в день рождения императрицы, бригадир Сумароков, поэт и драматург, директор новой русской труппы и один из основателей национального театра, представил на его подмостках пьесу «Прибежище добродетели» с прологом, посвященным великой победе («Новые лавры»)[208].
Не меньшая радость царила также при венском и саксонском дворах. Польский король наградил Салтыкова орденом Белого Орла. Мария Терезия прислала ему бриллиантовый перстень, табакерку с бриллиантами и 5 тыс. дукатов. Также получили подарки и драгоценности Фермор, Вильбуа, Румянцев, Панин и Штофельн.
Свои поздравления прислал в Петербург и версальский двор. Но, как мы знаем, во Франции всегда опасались чрезмерных побед России, хотя общественное мнение высоко ставило доблесть русских войск. Некто Тейссерн даже сочинил в честь Салтыкова поэму, переданную нашим посольством самой императрице[209].
Министр Финкенштейн писал прусскому посланнику в Англии: «Только чудо может спасти нас. Поговорите с Питтом, но не в качестве посланника, а просто как друг. Изобразите сему великому мужу, сколь тяжелы нынешние обстоятельства самого верного союзника Англии. Быть может, ему удастся добиться мира»[210]. Однако британское министерство отнюдь не пало духом после этого страшного разгрома. Прусского посланника заверили, что, пока сам Фридрих II жив и здоров, еще ничего не потеряно, а для переговоров о мире сейчас совсем неподходящее время.
Теперь уже никто не сомневается в том, что на другой день после битвы, в полной неразберихе, постигшей Прусское Королевство, было достаточно 20–25 тыс. русско-австрийских войск для того, чтобы занять Берлин и сразу же положить конец войне. Через два дня корпус Гадика снова соединился с Лаудоном. Тем не менее никто не пошел на Берлин. Даун, Лаудон и Гадик сразу же взялись за старое, заботясь лишь о том, как бы помешать Салтыкову воспользоваться плодами своей победы и направить его в Силезию. Их претензии и эгоизм прорывались наружу по любому поводу. В это трудно поверить, но они осмелились требовать передачи им трофейных пушек и даже военнопленных. Фельдмаршал отказался и приказал бригаде Бенкендорфа сопровождать эти пушки, пленных и своих раненых до Позена.
Вследствие потерь, понесенных 12 августа, усугубленных к тому же отправкой этого отряда, у Салтыкова оставалось не более 20 тыс. чел., но зато Лаудон имел 15 тыс., а Гадик должен был привести к нему еще 12 тыс. Таким образом, численное превосходство оставалось на стороне австрийцев, и без них сделать что-либо было невозможно. Однако Гадик отказался идти на Берлин, отговариваясь самыми пустячными причинами: недостатком провианта, приближением осени (стоял конец августа) и риском нападения прусского короля на Саксонию.
Даун не двигался с места, опасаясь слабых сил принца Генриха, расположенных в Шмоттзайфене и Лёвенберге, и вообще не намеревался нападать на него, оставляя для себя лишь наблюдение за передвижением пруссаков и воображая, будто принц хочет вклиниться между обеими императорскими армиями. Этим и ограничивались действия австрийцев, хотя Фридрих II еще 24 августа ожидал соединения союзников у Франкфурта, чтобы нанести Пруссии смертельный удар. Но Даун посылал к Салтыкову друг за другом князя Лобковица, генерала Ласи, затем русского военного агента Шпрингера все с одними и теми же предложениями: не имея возможности продолжать военные действия, надо уже думать о зимних квартирах. Русских он просил прикрывать его операции в Силезии или Саксонии.
Но мог ли Салтыков и без австрийцев идти на Берлин, предоставив своим союзникам совершать «по всем правилам науки» марш-маневры и бесплодные осады? К сожалению, это было невозможно, во-первых, из-за инструкций, предписывавших ему во всем советоваться с Дауном и не уклоняться от его просьб и предложений. Ведь даже две победы над пруссаками не избавили Салтыкова от мелочной опеки Конференции. Впоследствии куда более энергичный Суворов испытал на себе те же самые помехи: предписания из Петербурга, обязательность согласия на все союзников, эгоистический и подозрительный надзор из Вены. Даже после Кассано, Треббии и Нови{61}, после полного разгрома трех республиканских армий Суворов не смог перенести военные действия на территорию Франции. Ему пришлось внять призыву австрийцев и погубить свою победоносную армию в лабиринтах швейцарских гор{62}.
Однако и по чисто военным соображениям Салтыков не мог в одиночку действовать против Берлина. Для этого требовалось 25–30 тыс. чел., но, хотя у него и было около того же числа, многие из полков, в особенности Обсервационного корпуса, были дезорганизованы, не имели надежных солдат и хороших офицеров. И если после Пальцигской битвы он жаловался на поврежденные лафеты и непригодные пушки, недостачу для них тягловых лошадей, то можно представить себе, насколько все это усугубилось потерями, понесенными 12 августа!
После сражения Салтыков оставался у Кунерсдорфа еще четыре дня. 16 августа зловоние трупов стало невыносимым и уже грозило распространением заразы. Поэтому он снял лагерь и перешел Одер у Лоссова, направляясь на юг для соединения с австрийцами. 22-го он встретился в Губене с Дауном. Встреча прошла без свидетелей, и о ней стало известно лишь то, на что пожелали намекнуть сами главнокомандующие. Даун, конечно, отверг даже мысль о диверсии на Берлин, требуя от Салтыкова не переходить Одер и прикрывать австрийские войска при осаде Дрездена, после чего можно было бы совместно вторгнуться в Силезию. На это последнее предложение Салтыков ответил категорическим отказом — его слишком заботила безопасность Восточной Пруссии. Французский военный агент маркиз де Монталамбер в письме к герцогу Шуазелю сообщал о своем разговоре с Дауном:
«Фельдмаршал уведомил меня, что во время встречи с графом Салтыковым он заручился от сего последнего обещанием оставаться по сю сторону Одера с условием предоставления для него потребного хлеба и фуража. После же взятия Дрездена обеим армиям надлежит идти в Силезию, где русские останутся на винтер-квартирах, ежели предполагаемая осада Нейссе завершится вожделенным успехом. Он настоятельно рекомендовал мне всячески поддерживать графа Салтыкова в сих намерениях»[211].
Фридрих II, со своей стороны, так оценил эту знаменитую встречу двух фельдмаршалов:
«После настоятельных притязаний фельдмаршала Дауна в том смысле, чтобы г-н Салтыков энергически продолжал свои действия, сей последний ответствовал ему: „Милостивый государь мой, я уже достаточно сделал за этот год — одержал две победы, кои стоили России 27 тыс. чел. Посему, прежде чем возобновить действия, я подожду, пока и вы дважды победите. Несправедливо, что войска моей государыни воюют в одиночку“»[212].
Здесь Фридрих II был не очень далек от истины. Маркиз де Монталамбер так пишет о своих разговорах с русским фельдмаршалом и о тех настроениях, которые преобладали в его главной квартире:
«В лагере Либерозе, Лузация,
31 августа 1759 г.
…По прибытии сюда я нашел русских генералов изрядно подавленными всеми тяготами войны. Граф Салтыков неоднократно повторял мне, — и, кажется, всем вокруг тоже, — что русская армия сделала уже вполне достаточно; … что теперь фельдмаршал Даун должен со своими свежими войсками завершить столь хорошо начатое дело. Сам же он готов его поддерживать и снова сражаться, ежели фельдмаршалу потребуется помощь. Но пока он намерен дать отдых своим войскам,… поелику твердо решил сохранить уцелевших сих храбрецов, столь доблестно бившихся у Пальцига и Франкфурта[213].
Я безуспешно представлял ему, что, не преследуя короля прусского, ow отдаст австрийцам плоды всех своих побед. На сие он ответствовал, будто нисколько не ревнив к славе и желает им от всего сердца совершеннейших успехов, а сам сделал уже вполне достаточно.
Находясь еще в Петербурге, и в еще большей мере здесь, при армии, приметил я, что всё, почитающееся русским, глубоко убеждено в пренебрежении со стороны венского двора их интересами и единственном стремлении союзников переложить на них все тяготы сей войны. Вообще, после своих побед сделались они чрезвычайно заносчивыми и говорят об австрийцах в малопристойных выражениях. На шведов же смотрят с презрением и ничего об оных не желают даже слышать. Граф Салтыков прямо сказал мне, что ни в коем случае не хотел бы иметь их в своей армии: „Прежде это были храбрецы, но время шведов прошло…“»[214]
