Гипсикратия упала ничком, но тотчас же вскочила и обвила руками шею Филиппа.
— Дорогой мой, пойди на пир. Посмотри, что он там делает. Все расскажешь. Не щади мое сердце.
Возвращаясь с пира, Митридат тяжело опирался на плечо своего телохранителя.
— Она тебя послала?
— Она…
Митридат усмехнулся:
— Ты любишь яблоки?
— Да, государь.
— Но что бы ты сказал, если бы тебя каждый день угощали яблоками, а на спелые душистые дыни, на сладкие персики даже и взглянуть не позволяли, что бы ты сказал? — допытывался Митридат.
— Государь, я не сравниваю женщин с плодами…
— Врешь! Воровал бы запрещенное, воровал! Но не будем огорчать бедняжку. Она славная девочка, преданная, любящая, храбрая. Таким сыном я б гордился. Не будем огорчать ее. Скажем: на пиру… что бы я мог делать на пиру, а, как ты думаешь?
— Не знаю, государь.
— Хм… Скажем — я беседовал с Артаксерксом. Нет, не годится. Где Артаксеркс, там любовные истории. Лучше так: весь пир просидел с Фраатом и толковал о парфянской охоте…
III
Из года в год, как только тяжелым золотым цветом покрывается лавр, самниты избирают мальчика-весну, самого смелого, самого достойного и самого прекрасного. Царем этой весны нарекли Мамерка, единственного сына Бориация.
Распевая древние гимны, юноши и девушки Самниума толпой ходили из деревушки в деревушку, из селения в селение и громкими кличами призывали к веселью и весенним трудам.
Старики улыбками провожали их шествие. За молодыми, убранными цветами и лентами, разодетыми в праздничные одежды, двигался отряд мужей в темных, иссеченных вражьими мечами доспехах.
Три девушки, подойдя к Мамерку, взяли у юноши меч и, обвив гирляндой цветов, снова вложили в его руки.
С плясками и пением шли славящие весну от деревни к деревне, и везде к ним присоединялись новые группы молодых воинов. Рядом с ними шли их невесты — самнитки. Солнце уже клонилось к закату, когда в ложбине забелели дома Корфиния. В центре города, на скале, возвышался храм Марса-Мстителя, верховного божества Самниума. Уже виднелись городские стены, слышалась перекличка часовых…
Сменившийся отряд римской стражи маршировал по дороге к своему лагерю. Впереди, размахивая руками, шел центурион.
— Самнитский Марс, — насмешливо сплюнул он в сторону Мамерка.
— Вот дурачье, — поддержал его другой квирит. — Обрядят мальчишку и воображают: бог в него вселился!
— Как бы не так! — дополнил пожилой легионер. — Боги не без ума, знают, кому помочь. Чтоб Марс помог быкам? Да никогда! Наш римский Марс Квирин всегда скрутит шею их Марсу-Мстителю.
— Эй вы! — Центурион поддел копьем венок из рук девушки. — Отдайте цветочки моим легионерам. Они вас приласкают.
Арна рванулась вперед.
— Не смей!
От неожиданного толчка центурион сел в пыль.
— Бунтовщица! — Худенький новобранец кинулся на выручку своего начальника.
— Забыли, подлые быки, Кавдинскую дорогу! Мало ваших там распяли! — Пожилой легионер рванул ленты с Мамерка. — Сбрасывай тряпье!
Самниты, выхватив мечи, оттеснили легионера.
— Быки! Еще драться! — Поднявшийся с земли центурион метнул копье.
Мамерк вскрикнул и, пронзенный, упал навзничь. Его друзья ринулись на убийц. Те растерялись. Первым почти надвое был рассечен центурион. Мстя за невинную кровь и святотатство, воины Самниума били и кололи квиритов.
Тело Мамерка на скрещенных копьях понесли к храму. Навстречу выбегали простоволосые женщины и, царапая лицо, голосили по убитому. Мужчины застегивали доспехи и на ходу отдавали распоряжения домашним.
В храме стояли затаив дыхание.
Бориаций безмолвно поднял голову сына. Долго смотрел в лицо, поправил упавшую на лоб вьющуюся прядку, прикоснулся к ней губами и так же безмолвно отошел от мертвого.
— Самниты! — Голос Бориация оборвался. Он взмахнул мечом, точно разрубая невидимое препятствие. — Отныне мы не союзники Рима. Будь проклят брат-квирит, убивший брата-италика!
IV
Царская ставка кипела. Все новые и новые вооруженные полчища стекались под знамена Митридата.
Первым привел свои войска Артаксеркс, царь Персиды, тридцатипятилетний, холеный, начинающий полнеть эпикуреец. Он примкнул к союзу только потому, что все восточные цари, которых он знал лично и почитал, встали под знамена Тиграна Великого и Митридата-Солнца. Артаксеркс раскинул свои шатры рядом с понтийцами. Его воины в бирюзовых, расшитых золотом одеяниях целыми днями точили мечи и чистили доспехи. По вечерам играли в кости, пили слабое сладкое вино и слагали за чашей четверостишия о соловьях и розе. Филипп охотно посещал их. Персы были учтивы и гостеприимны.
За персидским станом покрыли землю бесчисленные кибитки парфов — гибкие подвижные кочевники в черных войлочных колпаках, с ниспадающими до пят узорными покрывалами, в цветных сафьяновых сапожках на высоких каблуках с утра до вечера суетились вокруг своих подвижных жилищ.
В сердце ставки над белым круглым шатром Митридата-Солнца развевалась зеленая Эгида Понта — Святое Знамя Великой Богини, вечно девственной матери-земли. Ее чтили под разными именами во всех странах Востока. По другую сторону Эгиды вставали пестрые шалаши колхов, албанов, крытые лошадиными шкурами черные повозки горных кочевников. А вокруг, как пена по краям морского вала, белели палатки арабов.
С восхода и до заката над ставкой стоял многоязычный гул. Четкие движения воинов, их подтянутая собранность и серьезные лица напоминали Филиппу восставшую Антиохию.
Едва начинало светать, Митридат на белом тонконогом бербере объезжал лагерь. И горе было нерадивым. Один знатный юноша обратился к царю с жалобой на тяжесть службы рядового воина. В римской армии каждый солдат имел двух-трех рабов. Они несли оружие и доспехи своего господина. Молодой понтиец просил разрешить ему пользоваться при переходах услугами рабов. Митридат внимательно выслушал.
— Ты прав, дружок! Война — дело тяжелое. Отдохни, мой золотой, в обозе. Будешь убирать нечистоты и прислуживать воинам. Подойдите сюда, — позвал он рабов провинившегося. — Возьмите оружие и доспехи вашего господина и разделите их между собой. Отныне вы станете воевать вместо него.
— Солнце, мы не смеем, мы невольники.
— Я дарую вам свободу, но после первой же битвы каждый принесет мне по три головы римлян.
Заметив, что Артаксеркс сочувственным взглядом провожает наказанного, Митридат резко обернулся к нему:
— Ты считаешь, что я чересчур жесток? Нельзя наказывать господина в присутствии рабов? А я наказываю. Я наказываю трусливых и отличаю доблестных! — почти выкрикнул он, вздыбливая коня.
Слава о справедливой строгости и великодушии Митридата-Солнца быстро разнеслась среди многоплеменного воинства. Подкупало и то, что Мптридат Евпатор с каждым умел поговорить на его родном наречье. Проведя юность в скитаниях, Митридат знал все языки Азии. Мальчиком он обошел с отарами овец Персию, Тавр, Киликию и горные страны Кавказа. Дикий кочевник не умер в царе, и, увенчанный диадемой, он оставался все тем же сыном степей и гор — путешественником, быстрым в решениях, необузданным в гневе, щедрым в милосердии. Так гласила народная молва о Митридате. Молва… Сам царь усмехался, слушая о себе такие сказки.
V
Последним в ставку прибыл Антиох Сириец, сын Анастазии. В его войске между гвардейцами Анастазии и ветеранами, еще помнящими Антиоха-старшего, отца царя, мелькали изуродованные клеймами лица сподвижников Аридема. Многие из них узнавали Филиппа. Высокий, седой как лунь старик с клеймами на обеих щеках — след двукратного побега — дружески протянул ему шарик душистой мастики.
— Вот и снова встретились! — проговорил он, радостно улыбаясь.
— Ир? — Филипп сжал седому воину руки. — Ты ушел от распятия!
— Я не ушел. Я был распят. — Улыбка потухла в глазах Ира, на изуродованных щеках выступили желваки. — Когда нас снимали с креста, я еще дышал. Меня швырнули в общую кучу. Палачи спешили. Едва забросав землей трупы — ушли. Я выбрался. И вот теперь… — Он не договорил. Филипп и без того понял: Ир гордился, что у него нашлись еще силы и он снова сражается с врагами погибшего Аридема.
По примеру Митридата VI Евпатора сын Анастазии объявил, что раб, поднявший меч в защиту Востока, достоин стать свободным. Все распри и обиды, призвал он, предать забвению. В эту весну Антиох остриг свои детские кудри и облачился в белый хитон эфеба. Полуоткрыв пухлые губы, он восторженно слушал речи старших. На его круглых щеках вспыхивал яркий румянец, на глазах блестели слезы умиления. Невзлюбил он только надменного Фраата. Узкое красивое лицо парфянина, его миндалевидные глаза под тяжелыми синеватыми веками, длинные кудри и волнистая клинообразная борода внушали ему невольную антипатию. На совещаниях царь парфян почти всегда молчал, и лишь в уголках его рта таилась странная усмешка.
