Опять эта чертова Даша гадит! Мало того, что она Тарана надувала безбожно, мало того, что в авантюру втравила, мало того, что Крылова с Душиным предала, так она еще и в душе у Юрки напакостила. Сперла все то чистое, доброе, что там было, и подложила, извините, завафленное какое-то… Ведь Таран, пока ее любил, конкретно ни о постели, ни о том, как и куда ей вставить, можно сказать, и не думал вовсе! То есть мечтал, конечно, но как-то расплывчато, и полагал, что все это будет когда-нибудь потом. А когда сидел с ней рядышком и разговаривал, то старался ни на ноги не смотреть, ни даже на руки, если они были обнажены хотя бы по локоть. Смущался, блин! Боялся, что она, которая уже тогда была стерва траханая, его уличит в низменных помыслах, биомать!
А теперь что? Лежит Таран, которого Надька по доброте душевной приютила и на диванчик ему простынки постелила, и размышляет про себя, что у Веретенниковой сиськи покрупнее, чем у Даши, и, должно быть, посвежее, чем у Шурки. Сравнивает задницы, бедра, ляжки, животики. Само собой, прикидывает, а какова она, Надька, будет, ежели ее раком поставить… Тьфу! И это при том, что она ему никаких знаков внимания до сего дня не выказывала, окромя ни к чему не обязывающих и ни шиша не обещающих предложений прогуляться на дискотеку, чтоб послушать лопотню диджея Фини, про которого все говорят, что он пидор, а потом несколько часов стадом потрястись под какие-нибудь мелодии, в которых ни хрена путевого нет — одни децибелы.
Вот гадина Дашка, а? Сама ему в душу, извините, насрала, но при этом даже в свое отсутствие — чтоб ей Жорины братки матку вывернули! — заставляет его, Тарана, соизмерять свои чувства с теми, которые он к ней в лучшие времена испытывал.
Таран аж зубами скрипнул. Да, он и стихи писал, и портреты Дашкины рисовал, и даже книжки читал, чтоб хоть чуточку поумнее выглядеть по сравнению с интеллигентной Дашей. А Шурке, благодаря которой он здесь лежит живой и относительно невредимый, ничего не писал. Просто трахал, чтоб усмирить этот чертов наркотик. И Надькин портрет не рисовал, хотя, может быть, она уже тем, что Тарана в квартиру пустила, это заслужила.
Вот так, оказывается, Дашка, которую, возможно, бандюки уже удавили — туда ей, суке, и дорога! — настолько прочно у него в башке прописалась, что ее оттуда хрен выгонишь. Ее ехидный голосок, типа того, каким она говорила после побега со свалки, так и звучал у Тарана в ушах, прямо будто вживую слышался: «Ну что, птенчик, на Наденьку облизываешься? Ай-яй-яй! Конечно, она девочка аппетитная, гладенькая, кругленькая, помоложе меня на два года. Может, даже целочка, а? Поди проверь, это же близко совсем… Вдруг не прогонит? Или ты думаешь, что ей надо сперва поэму написать? Напиши, лапуля, пошкрябай бумажку. Хочешь, первую строчку подскажу? Как ты мне писал, помнится: «Нету краше милой Даши!»? Клево, до сих пор балдею. А ей напиши так: «Нету бляди, лучше Нади!» Современно, страстно и со вкусом. Или портретик нарисуй — с членом во рту. Как это выглядит, ты знаешь, я показывала…»
Таран аж выматерился шепотом и повернулся на другой бок, чтоб всякая дурь не лезла в голову. Но и на этом боку всякие грешные мысли проскальзывали, и уже отчетливо рисовались картиночки из недавно пережитого, где вместо Дашки и Шурки фигурировала Надя. Очень соблазнительные и манящие… И что особенно противно — неистребимые. Потому что чем больше Юрка старался их отогнать от себя, тем настырнее они снова показывались. Ну и, конечно, всякие там безусловные рефлексы проявлялись — короче, шишка вскочила и торчала самым бронебойным образом, не поддаваясь никаким словесным уговорам и рациональным аргументам. Не призывать же на помощь небезызвестную Дуню Кулакову! Тем более что тут Веретенникова Надя имеется, и очень близко…
Мирное посапывание за стеной неожиданно прекратилось, и Надька заворочалась на своей кровати. Будто ей крошек в постель натрясли. Поворочалась-поворочалась, похоже, подушку переложила, тяжко вздохнула и на какое-то время притихла, но дышала уже как-то не так. Не ровно, а с какими-то перебивками. Не то носом шмыгала, не то вообще всхлипывала. Потом опять поворочалась, снова подушку перевернула и аж с какой-то злостью хлопнула ею по простыне. А потом до ушей Тарана прямо-таки на пороге слуховой чувствительности долетело тихое-претихое и грустное-прегрустное, берущее за душу, как крокодил за ногу:
Милый, милый Юрик!Ты такой ханурик!
Тарана словно током ударило. Конечно, он уже далеко ушел в стихосложении со времен сочинения «Нету краше милой Даши!» и вообще-то не каждому гражданину мог простить, если тот его «хануриком» обзывал, хотя и не знал точно, что сие слово обозначает. Но интонации, с какими Надежда прошептала в подушку свое самопальное двустишие, явно не рассчитывая, что Юрка его услышит, сказали Тарану гораздо больше, чем тридцать строф, написанных на уровне Ахматовой или Цветаевой.
Он понял, что, сам того не зная, оказался предметом возвышенных чувств, которые заставили девицу из ларька, днями и ночами сидящую за решеткой в окружении бутылок, пивных банок и сигаретных коробок, выслушивающую по сотне тонн мата в день, оторваться от грешной земли и воспарить куда-то к сияющим вершинам. Точно так же, как он когда-то, попав под воздействие Дашкиных чар…
Прямо соловушка какой-то запел в сердце. Все самое грязное, безлюбо-физическое, натоптанное Дашкиными копытцами, будто брандспойтом смыло. Но заодно и тревога появилась, волнение. Не раздавил ли он сегодня Надькины чувства своими откровениями? Ведь сам помнил, как тогда, в самую первую ночь с Дашей, размышлял про «муху в молоке». И как Храм Любви в прах рассыпался, тоже помнил. А ведь казалось — на века строился…
Тот Храм Таран три года сооружал по камешку, по кирпичику. А сдуло его — за шесть секунд. Ну, может быть, чуть побольше. И к настоящему моменту от него камня на камне не осталось, даже фундамент песком занесло. Может, и у Надежды сейчас ее Храм рассыпался? Или потрескался хотя бы. А потому достаточно какого-нибудь неосторожного дуновения со стороны Юрки — и сыпанется он на мелкие кусочки. Тем более что ежели откровенно, то нет у него к Надежде ничего хоть сколько-нибудь похожего на то, что было к Даше. Дружба, благодарность, сочувствие, наверное, нежность, страсть, конечно, но не любовь. Воспользоваться Надюхиной слабостью — это значит обмануть. А Таран сам обманулся, испил горькую чашу разочарования — теперь только плеваться осталось. Очень не хотелось такую же пакость Надьке подкладывать.
В общем, во внутреннем мире Тарана все заходило ходуном. Не то штормяга в двенадцать баллов, не то землетрясение какое-то. То его возносило аж до небес, когда он от всего телесного отрекался, то плюхало в какие-то мутные, пахучие, но теплые и бесшабашные пучины, где не было ничего, окромя сисек, писек и попок.
Само по себе это могло бы еще сто лет устаканиваться. В конце концов Таран понял, что если он сейчас не встанет с дивана и не зайдет к Наде, то у него крыша поедет.
Нет, он шел вовсе не затем, чтоб сразу руками хватать. Надька крепенькая, недаром каждый день ящики с бутылками ворочала. Если плюху отпустит — может надолго все желания отбить. Он поговорить шел, в чувствах разобраться и ее, и своих, и вообще…
Когда поставил ноги на пол, то всякие звуки, долетавшие из Надькиной комнаты, то есть ворочание, шуршание и бормотание, стихли. Даже дыхания ее Таран не слышал. Не напугалась ли? Тем не менее Юрка хоть и не очень уверенными шагами, но подошел к двери. Странно, но почему-то в самый последний момент он отчего-то вдруг захотел, чтоб дверь оказалась запертой на ключ или на задвижку. Тогда бы он вернулся на диван и запросто успокоился. Может, даже сумел бы заснуть.
Но дверь была незаперта. И когда Таран потянул за ручку, то открылась очень легко и даже без скрипа.
Окно было плотно зашторено, но утренний солнечный свет все равно пробивался сквозь щели, и не скажешь, что в комнате царил сумрак или даже полумрак. Все было видно хорошо, и то, что узрел Таран, еще не войдя в комнату, а только приоткрыв дверь, его, прямо скажем, поразило.
Надькин ситцевый халатик был небрежно брошен на спинку стула, а на сиденье лежали алые узкие трусики. Сама Веретенникова, обняв своими полными руками большущую пухлую подушку и отвернув лицо от двери, лежала на животе, вытянув в стрелку сомкнутые ноги. Совершенно нагая и ничем не прикрытая.
Навряд ли ей было жарко под той тонкой простыней, которую она спихнула куда-то к стене. Через открытую форточку из-за штор в комнату струилась утренняя прохлада, до полуденной жары и духоты было еще далеко. И уж конечно, она давно могла бы укрыться, заслышав шаги Тарана. В том, что Надя не спит, он был уверен на сто процентов. Нет, Надька хотела, чтоб он ее такой увидел. Хотя наверняка очень стеснялась, раз лицо отвернула.
