общения с Богом», но все же говорил, что «что-то такое во мне все-таки есть», некий сокровенный уголок души, отзывавшийся трепетом на любую мысль о божественном. «Если угодно, можете называть это моим мистическим зародышем
(20), – писал Джеймс в письме другу. – Зародыш этот можно встретить повсеместно. Именно благодаря ему на свете существуют неисчислимые ряды верующих». Познание человеком веры считалось одинаковым во всех уголках земного шара, при том что объекты поклонения могли быть совершенно разные. Укоренившись в самых потайных уголках сердца или разума, где ее никто не мог увидеть, вера приобрела свойство естественного и универсального аспекта человеческой жизни. А потом стала частью нашей личности, хотя вера как таковая, по аналогии с религией, по своей глубинной сути является современной концепцией.
«По мере продвижения волны колонизации мир наполняется верующими» (21), – пишет современный философ Бруно Латур. – Современный человек верит в то, во что верят другие». Несмотря на то что веру можно считать личными убеждениями отдельно взятого «я», в понимании Латура она сводится к паутине взаимоотношений между людьми, сформированной в человеческом обществе. В колониальный век ее понесли по миру исследователи и миссионеры, распространяя веру в качестве зародыша народам, в языках которых для ее определения отсутствовали понятные эквиваленты. Однако придавать вере одну и ту же универсальную форму на всех континентах планеты в высшей степени проблематично. Поступать подобным образом означало бы утверждать, что колониалисты, видя перед собой идола Чарльза Корнуоллиса или оставляемые на надгробии капитана Поула ритуальные сигары, тоже усматривали в этом веру. Это подтверждало бы предположение о том, что местные жители, исполняя эти ритуалы, должны были верить в колониальных полубогов в том же ключе, в каком колонизаторы трактовали свои собственные религиозные убеждения.
Оглядывая туманный небосвод древних эпох до появления на земле христианства, Макс Мюллер предположил, что свидетельства веры можно обнаружить даже в Ригведе. По утверждениям этого филолога, «латинское слово credo, означающее “я верю”, соответствует санскритскому сраддха». Переведя несколько примеров его использования в этом священном писании, насчитывающем три тысячи лет, он взял термин на вооружение: «Когда Индра раз за разом мечет свои молнии, все верят в сиятельного бога». Исследователи более позднего периода настаивали, что в ведическом контексте слово сраддха означает не столько внутренние убеждения, сколько некое общение, которое можно выявить эмпирическим путем. Оно выявляет жертвенный контраст между богами и людьми, равно как и веру в эффективность ритуального действа. Наряду с верой в санскритской дхарме Мюллер обнаружил слово «религия». Но дхарма (22), опять же, включает в себя широчайший спектр выполняемых действий, привычек и моделей общественного поведения, выходящих далеко за рамки сферы религии в том виде, в каком ее могут трактовать англичане. Принимая собственный ограниченный опыт за универсальный закон, Мюллер настаивал, что вера и религия, в нашем нынешнем их понимании, представляют собой извечные, древние концепции, настолько основополагающие и первородные, что, проследив их до самых истоков, мы можем пролить свет на историю всего человечества. «Подлинная история человека, – писал он, – это история религии».
* * *
Но для загорелых чиновников важнее была не проблема определения религии, а вопрос о том, как с ней поступать. В отличие от португальских колонизаторов XVII века, которые прославились своей привычкой превращать языческие храмы в церкви и осквернять алтари, руководители Ост-Индской компании быстро сообразили, что религиозная терпимость лучше чего-либо другого служит интересам коммерции и торговли. Установив контроль над очередной территорией, офицеры компании зачастую обнаруживали, что должны нести ответственность за храмы, как индуистские, так и мусульманские, ранее лежавшую на местных правителях. Британцам приходилось заведовать подношениями, поддерживать в порядке святыни и организовывать религиозные праздники. При этом свою руководящую роль в отправлении в Индии религиозных культов они неизменно обращали себе на пользу везде, где это было возможно.
Как-то раз британцы официально учредили культ поклонения богу, тоже ставшему таковым по воле слепого случая. В военном лагере в Бунделкханде, состоявшем под командованием генерал-губернатора Фрэнсиса Роудона-Гастингса, вспыхнула эпидемия холеры. Ответственность за нее крестьяне возложили на британские войска, забившие на мясо корову в той самой роще, где хранился прах покойного принца Лалы Хардула (23). В их представлении из этой рощи «зараза распространилась по всей Индии, – писал Уильям Слиман в своей работе «Странствия и воспоминания индийского чиновника». – Повсюду считалось, что дух Хардула несется верхом на вихре ветра, направляя бурю».
Хардул, сын махараджи Орчхи, погиб в 1627 году от руки собственного брата, заподозрившего, что с ним ему изменяет жена. Убитый принц был возведен в ранг второстепенного божества, хотя к XIX веку культ поклонения ему уже вышел из моды. Но когда разразилась холера, британские власти, опасаясь, что крестьяне, спасаясь от болезни, разбегутся в разные стороны и тогда будет некому возделывать поля, прибегли к самой нестандартной стратегии. Офицеры территориальных подразделений получили приказ сподвигнуть местных жителей возводить Лале Хардулу повсюду алтари, считая его «божеством холеры», и подносить дары, чтобы умаслить. В изложении Слимана, конец эпидемии положил не кто-либо, а именно Хардул, которому понравились строгие процессии и жертвоприношения, организованные британцами в его честь и позволившие ему простить туземцев за все их проступки. Доверенный человек Слимана из числа местных жителей признавался, что «никогда не видел, чтобы пуджа принесла столь незамедлительный и всеобъемлющий результат, причем ее огромный успех в значительной степени объяснялся тщательным планированием ритуала». За каких-то шесть лет жрецы культа Хардула, двигаясь на север, добрались вплоть до пакистанского Лахора, а список возбудителей болезней, от которых мог лечить этот бог, пополнился вирусами, в том числе и гриппа. Столь эффективно сотворяя этого бога, британские чиновники полагали, что религиозный фанатизм, будучи заразным, тоже может выступать в роли целебного снадобья.
Дома подобная причастность британцев к «индусскому идолопоклонничеству» воспринималась далеко не лучшим образом. Получив в свое ведение индуистские и мусульманские святыни, генерал Перегрин Мейтланд, бывший главнокомандующий в Мадрасе, возвратился в Лондон в ужасе от своего назначения и основал Лигу противодействия идолопоклонничеству (24), которая взялась организовывать протесты и публиковать гневные памфлеты, призывающие Ост-Индскую компанию отмежеваться от любого участия в ритуалах поклонения языческим божествам. Ее активисты распространяли слухи о христианских солдатах, силой принуждаемых к участию в нечестивых обычаях против их совести и во время религиозных процессий вынужденных тащить на себе тяжеленных идолов, не говоря уже о гнусном присутствии молоденьких «храмовых танцовщиц». Под давлением евангелистов Ост-Индская компания безо всякой охоты стала уступать контроль над религиозными пожертвованиями местным правителям, а правительство Мадраса провозгласило новую политику невмешательства. Теперь ее позиция соответствовала набирающему силу принципу, в соответствии с которым правительство считалось бесстрастным и светским, а религия относилась исключительно к сфере личного.
Поначалу Ост-Индская компания
