– Дочь?
– Ну да. Ты заметил, какой он с ней сейчас? Может, он вовсе жену убил не потому, что ревновал ее к Шагарину, а потому, что она каким-то образом узнала о его отношении – совсем не отеческом – к дочери? И тогда убийство Богдана с точки зрения логики объяснимо. Ты вспомни, как Шерлинг ночью там, в спальне, бесновался, когда застал их?
Тут в воздухе что-то пронеслось мимо галереи – рваным зигзагом, точно бесшумная черная молния.
– Летучие мыши, – Кравченко сплюнул. – Упырь-нетопырь – краса и гордость карпатской фауны.
– Что ж ты ничего не скажешь на эту мою версию? – ревниво спросил Мещерский. – Разве это не новый взгляд на уже известные факты?
– Вполне возможно, Серега. Тут все уже вполне, все «могет быть», даже версия инцеста. Только вот каким боком сюда присобачить того, кто «ни жив ни мертв»?
– Юмор твой, знаешь, того… и апатия какая-то идиотская ко всему, – обиделся Мещерский. В этот вечер сам он был настроен на боевой и одновременно философский лад. Хотелось спорить, обсуждать версии, выдвигать и опровергать аргументы, но… Еще там, в Рыцарском зале, он почувствовал это странное оцепенение, эту засасывающую лень, дрему, которую навевали как будто сами эти древние стены.
«Мы тут в плену, – пронеслось в голове черной молнией, рваным зигзагом. – Замок… Это он так на нас всех влияет. Околдовывает, морочит, лишает воли».
– Айда бай-бай, Серега. Вон у тебя глаза уже как у крота слипаются, – сказал Кравченко. – Надеюсь, эта ночка не подарит нам никаких сюрпризов.
Он бросил эту последнюю фразу легко, бездумно. И даже не подозревая, как же фатально ошибся.
Глава 33
ЧУДОВИЩЕ
Уснул Мещерский мгновенно, едва коснувшись головой подушки. И во сне ничего не видел. А может быть, и видел… События этой ночи позже, когда он пытался все вспомнить, понять и объяснить, напрочь отказывались выстраиваться в стройный ряд, в логическую цепочку. Одно лишь было верно – его разбудил вовсе не тот ужасный крик в ночи, а тишина.
Тишина вязкая, как клей. Абсолютная, полная, мертвая и одновременно сотканная из миллионов еле различимых звуков. Мещерский очнулся точно от удара изнутри, оглушенный, до смерти напуганный тишиной.
Тьма в комнате. То ли электрическая подсветка за окном вырубилась, то ли окно замуровали. А может, луна соскочила со своего небесного гвоздя и улетела кометой в космос, в другие миры. Безмолвие… Могильная тишь, а внутри ее, в самой ее сердцевине, – шорохи и свист, шепот, стук. Некому здесь стучать, это кровь моя стучит в висках, это сердце мое живое… А свистит в груди от дыхания, от неловкой неудобной позы, а может, это простуда так начинается. А шорох… Это крысы за дубовой обшивкой стен точат зубы о дерево, пока оно не превратится в труху. Точат зубы, заостряют – скоро им достанется добыча получше, чем объедки с замковой кухни…
Ваше счастье, вы не слышите их голосов… Кто это сказал? Тот колдун с внешностью Кристофера Уокена и ухватками Остапа Бендера? А кто такие они ? Ваше счастье, вы не слышите их, не слышите мертвых.
Мещерский почувствовал, что ему нечем дышать – воздуха не хватало от тишины, от темноты. «Надо встать и попить воды…» Но он не в силах был двинуться. «Гиблое место…» Он смотрел в темноту и не видел ни зги.
– Вадик!
Что ты орешь? Ты боишься? Кого? Объясни словами.
– Вадик!
– Что? – тихий, но отнюдь не сонный голос Кравченко.
– Ничего. – Мещерский дышал так, словно во сне бежал марафон. А может, и бежал, спасаясь от них. – Ты не спишь?
– Нет.
– Который час?
Спокойствие, только спокойствие. Дыхательная гимнастика йогов. Коврик… Смотровая площадка… Трусость – худший из пороков. А кто это сказал? Мальчишке, ребенку простительно, не мужчине.
– Вроде как три. – Кравченко заворочался. – Сейчас лампу зажгу.
Сейчас он зажжет. И станет ясно и видно… Да здравствует све…
Жуткий вопль резанул уши. Как будто кого-то пронзили насквозь, как будто смертельно ранили само это каменное безмолвие.
Кравченко вскочил, едва не опрокинув и стол, и лампу, ощупью схватил с кресла джинсы – запутался в штанинах. Мещерский запутался в одеяле.
Новый вопль. Тишина.
Они выскочили в коридор. Тусклый свет вполнакала. Экономия электричества – европейский стиль.
– Кто кричал? Где?!
– Тихо, – Кравченко прислушался. А затем ринулся в сторону шагаринских апартаментов.
Мещерский побежал за ним, боясь отстать. Коридор, двери, двери. Двери спальни Петра Петровича Шагарина – и здесь свет вполнакала непогашенной настольной лампы. Роскошной лампы от Дольче-Габанна.
– Его нет в спальне! – крикнул Кравченко.
Внезапно Мещерскому почудилось… Глухие удары. Словно где-то кто-то бьется в каменную стену. Стучит… Нет, это кровь стучит в висках, это сердце… Живое, зашедшееся страхом и болью…
И тут снова дикий вопль. И следом крик из-за двери соседней спальни Елены Андреевны:
– Что? Что опять?!
Она – на пороге в ночной рубашке. Бретельки сползли с плеча.
– Вадим, Сережа! Кто это так жутко кричит?
– Где ваш муж? – рявкнул Кравченко.
– У себя. А что… его нет?
– Вадик, это не здесь, это где-то там, – Мещерский махнул рукой, куда бежать на крик в этом замковом лабиринте?
И новый вопль, сорвавшийся на истошный поросячий визг.
– Это Злата кричит! Скорей! – Кравченко увлек Мещерского за собой.
Но кричала не Злата. Они столкнулись с ней в гостиной, вскочившая с постели, она была белее мела.
– Это там… Я проснулась от крика… Это где-то там, я не знаю, я смертельно боюсь, – она бормотала бессвязно, потом судорожно перекрестилась.
– Где там?!
– Там… у нее.
«В том крыле комната Маши Шерлинг», – пронеслось в голове у Мещерского. И в следующую секунду сам он уже несся следом за Кравченко.
Поворот коридора. Лестница. Тьма, тьма кромешная…
– Свет не зажигается!
– Вадик, а вот фонарь!
Когда Кравченко схватил джинсы с кресла, Мещерский точно сомнамбула ухватил фонарик. Тот самый. Чисто механически все последнее время он совал его под подушку. Как талисман.
Пятнышко света уперлось в дубовую дверь.
– Вот здесь! – Кравченко что есть силы ударил по двери ногой, ожидая, что она заперта изнутри.
Дверь распахнулась, и он едва не рухнул, потеряв равновесие. Кружок света дернулся и…
В короткую долю секунды они увидели на кровати… обнаженное женское тело, распятое на смятых, сбитых окровавленных простынях, а на нем словно какой-то бесформенный шевелящийся белый нарост. Свет фонаря вырвал из темноты складки ткани – белесой, как саван, и…
От неожиданности Мещерский вскрикнул – из-под белесого капюшона на них глянуло нечто – черное как уголь, источенное белой гнойной сыпью, красноглазое, с торчащими совершенно фантастического вида клыками.
Хриплый крик ярости и какое-то тяжелое железо ударилось о притолоку рядом с ними. Нечто выпустило свою добычу, спрыгнуло на пол и метнулось к открытому окну.
– Держи его! Уйдет! Окно выходит на галерею!
Послышался стон, они бросились к кровати.
– Она жива! Ее кто-то привязал. – Кравченко пытался разорвать веревку, которой руки и ноги Маши Шерлинг были намертво прикручены к спинке и ножкам кровати.
Тут в комнату ввалились Лесюк – в одном белье, Елена Андреевна, две горничные.
– Что это было?!!
– Где ее отец? – крикнул Мещерский. – Где Шерлинг? Вы его видели?
– Вон оно! Я его вижу! Господи боже мой, это не сон, я его правда вижу! – донесся с галереи истошный вопль Златы.
Кравченко вскочил на подоконник. Что-то привлекло его внимание – белый лоскут, зацепившийся за шпингалет…
– Где она? Где эта тварь?
Злата визжала, тыча пальцем в темноту. Рядом с ней стоял Гиз – не похожий сам на себя, растерянный.
– Я тоже видел что-то вон там, у дозорной башни. Что-то странное, – он указывал на двор. – Он… оно было там… и пропало… наверное, снова ушло в подвал!
– Он же закрыт на замок! – Кравченко бросился к лестнице.
Мещерский догнал его только на середине двора.
– Маша веревкой бельевой прикручена, – сообщил он на бегу. – Живая она, у нее только небольшая рана на голове, поэтому и кровь… А знаешь, чем в нас швырнули? Каминным совком для углей. Я об него споткнулся, когда за тобой бежал… Совок как палица боевая – тяжелый… Вадик, я думал… Черт, про вампиров-вурдалаков разная хреновина в голову полезла… А у нее, у Маши, никаких ран нигде, кроме ссадины… Он… оно не кровь из нее сосало, оно… Черт, оно, кажется, пыталось ее изнасиловать!
Перед ними в стене была та самая дверь.
– Нет замка, – Кравченко рывком распахнул ее.
Как и в тот, первый раз она подалась легко. Кравченко нащупал выключатель – свет вспыхнул, осветив помещение, которое они уже видели, – пустое, пахнущее сыростью, ремонтом и известкой.
