— Хорошо! Остаюсь пить чай, — сказал он.
Дубровский присел к столу и, будто вспомнив о чем-то, задумчиво спросил:
— Аля, ты Михаила Высочина не знаешь?
— Нет. А кто это?
— Так, один местный житель.
— А Гаврилу Крючкина?
— Тоже не знаю.
— А Иванова?
— Ивановых много.
— Василия Иванова. Того, который в горкоме партии работал.
— Этого знала. Он с мужем моим дружил. Я ведь тебе говорила, что муж в НКВД работал. — Алина мать с укоризной посмотрела на дочку. А та как ни в чем не бывало продолжала: — Он по службе довольно часто встречался с Василием Ивановым и несколько раз приводил его к нам в дом. Помню, красивый такой, статный мужчина был. Когда вернулись из эвакуации, слышала, от знакомых, что немцы его расстреляли... Леонид, по-моему, тебя что-то тревожит, — проговорила Алевтина. — Скажи честно, что?
— Да нет, ничего. Просто вспомнил, что не выполнил одну просьбу. Тут один чех со мной дружит... Неплохой парень. Знает, что я на свидание отправился. Вот и просил, чтобы я узнал, нет ли у тебя хорошей подруги, чтобы с ним познакомить.
— Подруги есть, только неловко мне их с гестаповцем знакомить. Я ведь и с тобой-то когда гуляла, боялась, как бы кто из друзей не встретился.
— А ты не бойся. И среди гестаповцев честные люди есть.
— Теперь-то я вижу. Но ведь другим-то этого не объяснишь.
— Это верно. И все-таки когда вернешься из Малоивановки, поговори с кем-нибудь из своих подруг. Уж очень мне хочется выполнить просьбу этого чеха.
Положив в рот ложку вишневого варенья, Дубровский воскликнул:
— Ах, какая прелесть! Давно ничего подобного не пробовал!
— Все в мире относительно, — сказала Алевтина. — Небось до войны и не глянул бы на такое — сплошной сахар. А теперь и это, старое, чудом кажется.
— И то правда, — заметила Алина мать, до того не вмешивавшаяся в разговор молодых людей.
— Возможно. Дай бог, живы останемся, я всю жизнь это варенье помнить буду.
— Ну вот видишь, а хотел уходить, — укоризненно сказала Алевтина.
— Спасибо, что уговорила остаться! — Дубровский поднялся из-за стола. — А теперь мне действительно пора. Так что ты решила насчет подруги?
— А чего решать. Есть у меня одна, Ниной зовут. Когда вернусь из Малоивановки, пригласим тебя вместе с твоим чехом. Только с угощением у нас плоховато.
— Ничего. Мы с собой чего-нибудь прихватим. А можем в кино вместе сходить.
— Хорошо. Там видно будет.
— Значит, договорились. Обрадую Макса.
Он подал Алевтине руку. Она пожала ее и, внезапно поднявшись на цыпочки, поцеловала его в щеку. Увидев это, мать Алевтины сокрушенно вздохнула, а когда Дубровский скрылся за дверью, сказала:
— Он-то, может, перед нашими и оправдается, а вот ты-то как перед мужем оправдываться будешь?
— Не зверь же он, поймет, каково нам здесь без него было, — буркнула Алевтина. — Давайте, мама, спать. Мне завтра пораньше подняться надо. Уйти я должна из Кадиевки. Может, следующую ночь и ночевать не придется дома...
— Почему? Говори, что ты замыслила?
— Только не волнуйтесь, пожалуйста. Я по селам пройду, говорят, там кое-что на продукты выменять можно. Да еще повыгоднее, чем здесь.
— О, господи! Еще чего придумала! Не дай бог, в облаву попадешь, задержат, что я тогда одна с ребенком-то делать буду?
— Никто меня не задержит. Мне Леонид пропуск дал. Нате вот, полюбуйтесь. — Алевтина развернула листок бумаги, показала матери.
— Так-то оно так. Только неспокойно мне. Может, одумаешься, не пойдешь?
— Нет. Сказала, пойду, значит, так надо! — ответила она резко. Но тут же, спохватившись, обняла мать, прильнула щекой к ее щеке и зашептала: — Ну, не сердитесь вы на меня. И главное, не волнуйтесь. Все будет хорошо. А с пропуском кто меня тронет. С пропуском я спокойна. Может быть, завтра и вернусь.
Мать глубоко вздохнула и, не сказав ни слова, принялась собирать со стола посуду.
Леонид Дубровский шел по пустынным улицам затемненного города с твердым намерением посетить Михаила Высочина. Он еще не знал, о чем будет с ним говорить, но испытывал острую необходимость познакомиться с этим человеком.
Неожиданно из-за угла донеслись чьи-то шаги. Из предосторожности Дубровский расстегнул кобуру, нащупал пальцем рукоять пистолета. В левой руке он сжимал маленький электрический фонарик. Правда, полный диск луны и без того неплохо высвечивал улицу, но не везде лунный свет проникал через развесистые кроны деревьев, посаженных вдоль тротуара.
Метрах в десяти от боковой улицы Дубровский остановился. За углом все явственнее слышались приближающиеся шаги. Наконец на тротуаре появился силуэт человека. Дубровский нажал кнопку карманного фонаря. Луч блеклого света выхватил из потемок неказистого немецкого солдата в полевой форме.
— Кто такой? — властно спросил Дубровский.
Солдат застыл в неподвижной позе, вытянул руки по швам и только тогда отрапортовал:
— Рядовой второй роты отдельного саперного батальона! Возвращаюсь в расположение своей части!
— Пойдете со мной! — приказал Дубровский, принимая внезапное решение.
— Слушаюсь! — Только свернув на другую улицу, солдат робко спросил: — А куда мы идем?
— Поможете мне доставить в русскую полицию одного подозрительного человека. После этого я вас отпущу.
— Но мой командир ждет моего возвращения к двадцати четырем часам, а сейчас двадцать три.
— Ничего. Если опоздаете, передадите ему, что выполняли задание сотрудника тайной полевой полиции.
— Слушаюсь!
Вскоре они остановились возле дома номер один по улице Челюскинцев. За неказистым покосившимся забором возвышались кусты сирени, за которыми проглядывался одноэтажный белый домишко. Дубровский отыскал калитку и, позвав солдата, миновал палисадник, подошел к двери, постучал. За дверью не слышалось никаких признаков жизни. Дубровский постучал вторично, сильнее и настойчивее. Наконец до слуха донеслись чьи-то шаркающие шаги, внутри дома скрипнула дверь, и настороженный мужской голос спросил:
— Кто там?
— Открывайте! Полиция! — твердо сказал Дубровский.
Щелкнула задвижка, дверь распахнулась. Луч фонарика, направленный Дубровским в образовавшийся проем, осветил невысокого худощавого мужчину. Ослепленный светом карманного фонаря, он прищурился и прикрыл глаза левой ладонью. Кроме трусов и майки, на нем ничего не было. Какое-то мгновение он в нерешительности стоял босиком на дощатом полу, все еще жмурясь от яркого света, потом спросил:
— Вам кого?
— Михаил Высочин здесь проживает?
— Я и есть Михаил Высочин.
— Значит, мы к вам! — Дубровский бесцеремонно переступил порог.
— Пожалуйста, проходите.
За раскрытой дверью, которая вела в комнату, мерцал тусклый огонек настольной керосиновой лампы. Приказав солдату остаться в сенях, Дубровский огляделся. Кроме комода, шкафа, кровати и небольшого квадратного стола, в комнате ничего не было. За измятой портьерой, висевшей на стене, угадывался проход во вторую комнату.
— Кто еще здесь живет? — спросил Дубровский.
— Мой брат Николай Высочин.
— Где он сейчас?
— Здесь, — ответил Михаил и громко сказал брату: — Николай, ты спишь, что ли? К нам тут гости пожаловали.
— Сейчас поднимусь, — пробурчал сонный голос из другой комнаты.
— А вы мне не нужны, можете продолжать спать! — крикнул ему Дубровский. — А впрочем, вам придется запереть дверь. Ваш брат отправится с нами в полицию...
Из-за портьеры вышел Николай. На нем тоже были только трусы и майка. Он пригладил рукой взлохмаченные русые волосы, протер глаза.
— За что его? — спросил он, испуганно поглядывая на Михаила.
— А вы кто такой, что я перед вами должен отчитываться? — строго сказал Дубровский. — Где работаете?
— Токарь я. В электромеханических мастерских.
— Пока оставайтесь дома, потребуется — и с вами разберемся. А вы, — Дубровский обернулся к Михаилу Высочину, — собирайтесь, пойдемте со мной.
— Зачем? Что я сделал? — с дрожью в голосе проговорил Михаил.
— Одевайтесь, одевайтесь! Там все выясним.
— Где — там?
Голос Михаила вконец сорвался. Он никак не мог попасть ногой в штанину. Потом, видимо взяв себя в руки, присел на кровать, натянул на ноги брюки, надел ботинки на босу ногу.
Николай подбежал к комоду, достал из выдвинутого ящика немного хлеба, две вареные картофелины, завернул их в какой-то платок и протянул брату:
— На, возьми. Может, завтра еще раздобуду, тогда принесу.
— А куда принесешь-то? — спросил Михаил, натягивая рубаху.
— В полицию принесу. Тебя же туда забирают.
— А ты видел, чтобы полицейские в немецкой форме ходили? — спросил Михаил, кивая на Дубровского.
