Летели уже над крышами домов.
Сели благополучно.
Когда советские солдаты подъехали к самолету на машинах, весь экипаж выстроился на земле под крылом. Здесь же стоял и Лилингер, которого командир великодушно простил в последний момент.
Временное национальное правительство, находившееся в Дебрецене, наградило всех членов экипажа за перелет на его сторону орденом Свободы.
3
Обнявшись с Шагоди и поддерживая друг друга, мы пошли к зданию. Я с трудом приходил в себя. Я, Петя и Роби были неразлучными друзьями. Более неразлучной тройки в наших военно-воздушных силах не было.
Теперь Пети не стало, а его фотография попала на доску отважных. Мы остались вдвоем.
Мне впервые приходилось вот так неожиданно терять самого близкого для меня человека, и потому я не знал, что же мне теперь делать. Слезы снова и снова набегали на глаза. Я всхлипывал. А ведь до этого я даже представить себе не мог, что мужчины могут плакать.
Бледный Роберт Шагоди шел рядом со мной и разговаривал сам с собой:
— Что же такое могло случиться с Петером? Такой здоровенный малый, у него и насморка-то никогда не было, и вдруг… Как же это так? — И, обратившись ко мне, добавил: — Ну, Пиштике… может, завтра вот так и я… Постарайся успокоиться, все равно уже ничего не изменишь… Когда мы пошли в пилоты, знали, что… Кто-то всегда… Нужно только извлечь уроки из этого, если их можно извлечь…
Хорошо еще, что рядом со мной шел Роби, который поддерживал меня за плечи. Мы с Петей всегда в трудную минуту искали поддержки у Роби, и находили ее. Он всегда умел поддержать, дать толковый совет, одолжить денег. У него всегда находились нужные слова, иногда они казались несколько грубоватыми, но зато были довольно убедительными.
— Ну ты, распустил нюни! Возьми себя в руки и будь мужчиной! Из армии все равно не уйдешь! Летать все равно не перестанешь! Вон зеленые юнцы что делают! Так неужели ты раскиснешь? Да в таком положении, наоборот, нужно крепиться…
И он начинал объяснять, как нужно сажать машину в такой ситуации, подкрепляя свои слова жестами.
У Шагоди была особая склонность к летному делу, к математике, к аэродинамике, к русскому языку, как ни у кого из нас. Мы все прекрасно понимали, что он по своим знаниям на голову выше нас. Он был среди нас первым, но в то же время оставался таким простым и непосредственным, что не вызывал ни зависти, ни злобы. Обычно он был откровенным и несколько прямолинейным, но, стоило кому-нибудь из ребят попасть в беду, он сломя голову спешил на помощь.
Наша неразлучная тройка редко говорила о Шагоди, но он всегда был нашим вожаком и сам тяготел к нам.
Я был женат, у Роби тоже была жена, один только Петя сначала был холостяком, однако это нисколько не мешало нашей дружбе. В нашу тройку мы больше никого не допускали: нам и втроем было хорошо.
Когда мы шли к раздевалке, у меня вдруг мелькнула мысль: а что мы скажем Кате? И я почти физически ощутил ту боль и те страдания, которые охватят женщину, как только ей скажут о смерти мужа. Мне даже стало как-то не по себе. Я просто-напросто испугался за нее. И тут же я подумал о своей жене: «А как бы перенесла такое известие Марта?.. Да и мне самому как жить завтра?..»
После душа я немного пришел в себя. Смыв с себя копоть и грязь, переоделся в чистое белье и уже хотел было идти домой, как зазвонил телефон. Звонил Черге. Просил зайти к нему.
Когда я вошел к Черге, он сидел за своим письменным столом. Казалось, подполковник постарел на несколько лет. Показав мне на стул, он усталым движением руки разгладил лицо.
— Прошу тебя, помоги мне, пожалуйста. Ведь вы с майором Моравец были друзьями… Ты наверняка не раз бывал у него дома, хорошо знаешь его жену. Я с ней знаком, но видел ее мельком. Будет лучше, если ты… А уже завтра я сам навещу ее.
— Хорошо, товарищ подполковник, я попытаюсь.
Когда я плелся домой, в голову невольно пришла мысль: «В каждой смерти есть что-то странное, что пугает, отталкивает. Если в доме есть мертвец, собака начинает выть по хозяину, лошадь и та шарахается от трупа».
Сначала я решил поговорить с Мартой. Будет лучше, если к жене друга я пойду не один, а с женой.
Подойдя к дому, позвонил. Дверь открыла Марта. Она бросилась мне на шею и так стиснула, что я чуть было не задохнулся в ее объятиях. Я поцеловал ее, погладил по волосам.
— Знаешь?..
Она понимающе кивнула и, вытирая слезы, пошла в кухню. Бросив фуражку и китель, я опустился в кресло.
В комнате был включен радиоприемник. И вдруг я услышал: «Я двадцать пятый… Я двадцать пятый. Поднимитесь на высоту пятнадцать тысяч метров. Как поняли меня? Прием…»
Я подошел к приемнику (это был старенький «Орион»), который был включен на УКВ. Вот откуда моя жена все знает. Но как она узнала длину волны, на которой мы вели переговоры? Ведь длина волны засекречена.
Марта вернулась из кухни, неся на подносике кусок холодной курицы и бокал апельсинового сока со льдом.
— Послушай, ты давно слушаешь такие передачи? — Я кивнул в сторону радиоприемника.
— Давно. Точно не помню.
— А как ты узнаешь нужную длину волны?
— Ее знает каждая женщина, у которой муж летчик. Сначала напала совершенно случайно. А что, разве это плохо?..
— Очень плохо: ведь об этом могут узнать и другие женщины. Это, дорогая, не игрушка.
Марта села и устремила на меня взгляд, полный женской нежности, в то же время в ее глазах застыла печаль: ей было искренне жаль Петю.
— Как ты думаешь, разве я смогла бы сидеть и ждать тебя, не зная, что с тобой?.. А тут включишь радио — и ты как будто рядом… Ведь ты, когда уходил из дому, обманул меня, сказав, что вы готовитесь к инспекторской проверке и сегодня в воздух подниматься не будете… А я сразу почувствовала, что ты просто хочешь успокоить меня.
— И тебе было легче?
— Да, легче. Я как бы была рядом с тобой.
Спорить с Мартой не имело никакого смысла. А я-то думал, что по ночам, когда я выполняю ночные полеты, жена преспокойно спит, а она, оказывается, сидит у радио и слушает мои переговоры. Слать ложится только тогда, когда я оказываюсь уже на земле.
Голова
