Никто меня не слушает, а образ матадора слишком расплывчат, чтобы его можно было постоянно удерживать в памяти. Темноволосая дама, что сидит у вазы с искусственными цветами, машет мне рукой.
– Цветы не настоящие, знаете ли, – говорит она. – Но все равно очень милые.
Я смотрю на цветы и киваю головой.
– Не настоящие, – повторяет дама и начинает тереть пальцами их лепестки. Затем она вынимает один цветок из вазы и протягивает его мне. – Но все равно очень милые.
Я беру цветок и кладу его в карман, а она извлекает из вазы весь пластиковый букет и бросает его мне. Лишившись опоры, цветы печально склоняют свои головки, а лепестки выглядят совсем истрепанными от множества прикосновений. У нескольких цветов вообще нет бутонов, и, глядя на них, я вспоминаю Дугласа у нас на кухне и то, как его сутулая спина почему-то была похожа на тот жалкий букет, который он принес.
К тому времени, когда Дуглас вернулся, уже зажгли свет, и о наружную сторону кухонных окон стали биться какие-то призрачные насекомые. Плита почти совсем остыла, и мы допивали остатки чая. Мама часто мучилась от бессонницы, и я иногда оставалась с ней, сидела и разгадывала кроссворд из газеты «Эхо», прислушиваясь к тому, как храпит отец на втором этаже.
– Твой обед на плите, – сказала мама, когда вошел Дуглас. – Он, наверное, немного остыл. Я бы что-нибудь сделала, если бы знала, что ты поздно придешь, но ты ведь меня об этом не предупредил.
– Да, извините, – ответил наш жилец, но не сел, а продолжал стоять с таким видом, как будто мог вот-вот свалиться на пол. – Извините, я не думал. Я… – В его руке были цветы, поникший букет, увядавший буквально на глазах в жарко натопленной кухне. Лепестки у цветов осыпались с каждым его движением. – Я не знал, что делать, – сказал он и протянул нам букет.
Дуглас стоял, покачиваясь, и мама махнула мне рукой, чтобы я ему помогла.
– Что-то случилось? – спросила я, встала и подвинула ему стул, чтобы он наконец сел.
– Моя мать, – сказал Дуглас. – Она погибла сегодня.
Я вся сжалась. Лицо мамы сделалось серьезным, даже испуганным. Мы обе, должно быть, решили, что он свихнулся, потерял память или что-то в том же роде.
– Твоя мать давно погибла, дорогой, – сказала мама. – Во время бомбардировки, разве ты не помнишь?
Она снова махнула рукой, на этот раз в сторону чайника, который я тут же наполнила водой и поставила на горячую плиту.
– Нет, – возразил Дуглас. – Она тогда выжила. Я не знал этого, но она выжила. Ты же видела ее, Мод? Она преследовала тебя.
– Ты хочешь сказать, что сумасшед… – Я не договорила и попыталась заглушить последнее слово грохотом чайника. – Но как же она могла быть?..
Дуглас опустил голову и наконец положил цветы. Я подумала, что он собрал их для матери, и решила было найти вазу, но потом поняла, что такая жалкая кучка сорной придорожной травы в вазе выглядела бы жалко.
– Я думал, что вам, наверное, все известно о маме, – продолжал Дуглас. – Сьюки знала. Она была так добра к ней, посылала ей старые вещи, собирала для нее пакеты с едой… И мне уже начинало казаться, что все будет хорошо. Не могу понять, как я мог быть таким идиотом, но я почему-то решил, что все будет хорошо.
– Но, Дуглас, твоя мать… – вмешалась мама. – Я все-таки ничего не понимаю.
– Она всегда была такой хрупкой, такой уязвимой, – продолжал он, закрыв глаза от слишком яркого света. – Особенно с того времени, когда погибла моя сестра. Дора попала под автобус, еще до войны.
Мы кивнули. Нам всем хорошо была известна эта история.
– Потом отец ушел на фронт, во Францию, в 1940 году, – и не вернулся. И тогда ей стало совсем плохо. Она начала надолго уходить из дому, не спала, почти ничего не ела. У нее возникли проблемы с соседями, с полицией. Несколько раз мне приходилось среди ночи забирать ее из полицейского участка.
– Вот, значит, откуда сержант Нидхэм тебя знает?
– Думаете, что он знает меня? Да, наверное, по этой причине. После той бомбежки я подумал, что она погибла. Мне стыдно признаться, но я почувствовал облегчение. Но тут оказалось, что она не умерла, а живет в развалинах нашего старого дома. Я пытался ей помочь, но с ней было очень тяжело. Ей нельзя было ничего объяснить. Она ничего не желала слушать и, несмотря на мои уговоры, продолжала ютиться в развалинах, оставшихся после бомбежки, только потому, что там когда-то жила моя сестра.
– Бедняжка, – произнесла мама и стала рассеянно блуждать взглядом по кухне.
Чайник закипел. Я залила горячей водой бульонный концентрат и передала чашку Дугласу. Аромат от нее распространился по кухне, и у меня рот наполнился слюной.
– Мы были с ней, – сказала мама. – Там, на дороге. Тебе уже сообщили?
Вместо ответа Дуглас сделал глоток бульона, а я вытащила его тарелку из духовки и поставила перед ним. Он неподвижно сидел на стуле, но мерцание света, падавшего на него, создавало ложное впечатление движения.
– Скорее всего, она не почувствовала боли. Просто тихо умерла.
Он кивнул и принялся за еду. Он ел быстро, но аккуратно и продолжал говорить, не глядя на нас.
– Когда развалины дома стали представлять опасность, их снесли, и с тех пор она спала в старом сарае на пляже. Я снова потерял ее из виду на какое-то время – и наконец обнаружил, что она слоняется возле дома Фрэнка и живет в старых конюшнях. Думаю, ей хотелось быть поближе к Сьюки. Видите ли, она чем-то напоминала ей мою сестру. – Дуглас сделал еще один глоток бульона. – Так же, как и ты, Мод.
«Неужели из-за этого она и преследовала меня?» – подумала я.
– У тебя ее зонт, – сказала я. – Я видела его в твоей комнате.
Дуглас застыл на мгновение, как будто разглядывая луковицу на столе. Возможно, пытался понять, что я делала у него в комнате. И тут я вдруг вспомнила, что оставила пластинку с арией из «Дон Жуана» на граммофоне, и мне стало интересно, заметит ли это Дуглас, вернувшись к себе в комнату.
– Я забрал у нее зонт, – объяснил он. – Она… она пробралась к тебе в комнату, когда ты болела, и я не знал, что может взбрести ей в голову.
– Наверное, я ее видела, – призналась я. – Правда, тогда мне казалось, что ко мне в комнату заглядывает много разных людей.
– Она приходила сюда и брала у вас еду, – продолжал Дуглас. – Мне следовало бы вам сразу сообщить, но мне было стыдно. Да она больше ничего и не брала, по крайней мере, ничего ценного.
– А пластинки? – напомнила я. – Их осколки валялись в саду. Ведь это дело рук твоей матери. Разве не так?
– Нет, боюсь, это сделал я. Я отложил их для Сьюки, и вот однажды ночью она проникла в дом к Фрэнку, я говорю о матери. Я не знаю точно, каким образом и зачем, но она пробралась туда. Фрэнка не было дома. Сьюки страшно испугалась и прибежала сюда. Было около десяти часов вечера. Я возвращался из кино и встретил ее на улице. Мы поругались. Она разозлилась, потому что моя мать ее так напугала, а я вышел из себя, потому что она наговорила мне о ней много плохих слов. Сьюки не хотела меня оскорбить, но я все равно сильно обиделся. Потом твоя сестра отправилась домой, вернулась к Фрэнку, а я пошел к себе в комнату, разбил пластинки и, не зная, что с ними делать, выбросил их в дальнем углу сада, а ты нашла их, прежде чем я успел их убрать.
– «Прошу тебя, давай останемся друзьями», – произнесла я, механически процитировав письмо Сьюки.
– Что?
Я покачала головой.
– А она рассказала Фрэнку? О твоей матери?
– Она собиралась, но я попросил ее ничего ему не говорить, – ответил Дуглас. – Я не хотел, чтобы этот подонок хоть что-то знал про меня. Он бы использовал эту информацию против меня.
Дуглас тщательно доел остатки того, что оставалось у него на тарелке, и я отнесла ее в раковину. Потом я стояла и рассматривала белесое брюшко освещенной ярким светом моли, приставшей к стеклу.
– И что же такого сказала Сьюки, что тебя так разозлило? – спросила мама.
– Сказала, что я должен поместить мать в специальное учреждение для душевнобольных. Но я не смог бы сделать этого. С меня хватило того, что мы потеряли дом. Я не мог отправить ее в лечебницу. Ведь она всего лишь хотела вернуться к себе домой и находиться рядом с тем местом, где когда-то жила моя сестра.
Глава 18
– Хочу домой, – говорю я.
Но поблизости никого нет, и мои слова растворяются в воздухе, заглушенные высоким густым кустарником, мягким дерном и аккуратно подстриженными деревьями. У меня в руках маленькая лопаточка, и я, конечно, громко постучу ею, если еще раз найду что-то такое, обо что ею можно будет ударить. Я не знаю, где я. Не знаю, как я здесь оказалась. Я чувствую запах подстриженной травы, но не вижу цветов.
– Ну, пожалуйста, – повторяю я. – Я очень хочу домой.
За живой изгородью кто-то идет, качая головой. Я пытаюсь стучать лопаточкой по стволу дерева, но звук практически не слышен, и прохожий не обращает на меня никакого внимания. У меня возникает подозрение, что я должна прокопать себе выход и именно для этого мне и дали лопаточку. Но я не знаю, как копают туннели. Я никогда особенно не любила старые фильмы, и мне в голову ни разу не приходила мысль, что когда-нибудь мне придется спасаться бегством из замка Кольдиц [12]. Я иду вдоль лужайки по направлению к улице, срываю листья и держу их в руках. Складываю их, разрываю на кусочки и разбрасываю по земле. Но есть я их не стану, что бы мне там ни говорили.
