В его голосе слышались злобные нотки, но его лицо, все в пятнах от ежевики, оставалось невозмутимым.
– Это не имеет совершенно никакого значения, – сказала мама, стирая ежевичный сок у него с подбородка и пытаясь заставить его замолчать.
– Я хорошо помню, когда я увидел ее в первый раз, – неожиданно произнес Фрэнк, после чего возникла пауза, в течение которой мы все задавались вопросом, что же он может сказать дальше.
Но он не продолжил, а встряхнулся, подошел к маме и стал помогать ей пропускать сквозь сито разогретые и размякшие ягоды. Темная мякоть прилипала к его пальцам и скользила по запястьям. Я варила ягоды с сахаром, добытым на черном рынке, мама охлаждала джем и разливала его по банкам, которые потом запечатывала воском. Джем получился розовый, прозрачный и очень вкусный. А рядом стоял Фрэнк, который несколько раз чуть не расплакался из-за того, что погибла мать Дугласа.
– Господи, что за ужасный человек! – воскликнула Хелен, ударив рукой по рулю. – Во всем, абсолютно во всем винит окружающих. Винит меня! Как будто моя профессия имеет какое-то отношение к его проблемам! Да уж, как тут не пожалеть Элизабет. Иметь такого сына!
– Элизабет пропала.
– Мама, мы же только что навещали ее.
– Она пропала. И пропала по моей вине.
– Не слушай ты этого идиота. Ему не следовало оставлять ее одну в саду, когда она едва держалась на ногах. Здесь совершенно нет твоей вины.
– Есть, потому что я искала ее не там, где надо, я повсюду собирала всякую ерунду, а она все время была там и ждала меня.
– О чем ты говоришь?
– Она была зарыта в саду.
– Кто?
Я не могу вспомнить имя.
– Та, о ком ты говорила.
– Элизабет в больнице, мама. Мы только что навещали ее.
– Нет, в саду. Она зарыта и находится там уже много лет.
Хелен начинает ерзать на своем сиденье, потом снижает скорость машины.
– В чьем саду? В нашем?
– У новых зданий. Она пропала, а затем построили эти здания. Фрэнк привез тонны земли в сады и посадил там множество разных растений. Когда-то кто-то проник в сад, кабачки чуть не погибли. Она пыталась их выкопать.
– Новые дома. Ты имеешь в виду дом Элизабет?
– Элизабет пропала.
– Нет, мама, мы только что навещали ее.
– Она зарыта…
– Ты уже говорила. Но ведь речь идет не об Элизабет, правда?
– Элизабет пропала.
Я знаю, что это не то имя. Знаю, что все время повторяю не то имя, но не могу вспомнить нужное.
Хелен останавливает автомобиль.
– Кто, по-твоему, зарыт в саду Элизабет? Сьюки?
Сьюки… Вот то имя, которое нужно. Сьюки… Сьюки… Мышцы у меня на груди немного расслабляются.
– Мама? – Хелен рывком дергает ручной тормоз.
– Это моя вина. Я была там. Я узнала место благодаря стене с камешками, и, если бы я тогда тоже начала копать, я бы все выяснила, и мама бы не умерла, так ни о чем и не узнав. А я так ничего и не поняла; подумала, что сумасшедшая пытается просто меня напугать. Но вещи Сьюки были в саду, они ждали меня, отмечали место. Ее пудреница была там, но я нашла ее слишком поздно. Слишком, слишком поздно. Теперь я уже никогда не найду Сьюки. Она всегда будет пропавшей, а я всегда буду искать ее. Я не могу этого вынести.
– Я тоже не могу этого вынести, – прошептала Хелен. – Выходи из машины. Подожди! Я помогу тебе.
Она выходит и открывает дверцу рядом с моим сиденьем. Я вижу, что мы находимся по другую сторону парка, и, пока я провожу рукой по черным и белым камешкам на стене, Хелен что-то вынимает из багажника. Боковая калитка закрыта, но она вставляет в нее острый штык лопаты, и деревянная конструкция разлетается в щепки.
– Проходи в сад, мама, – говорит Хелен, придерживая калитку. Теперь она стоит на фоне живописного задника из мха и льнянки. – Ну, проходи. Я сейчас всю эту мерзость выкопаю, если только в ней все дело.
Лужайка запущенная и какого-то ржавого цвета. В том месте, где должны расти цветы и трава, голая земля. Хелен быстрыми шагами ходит взад и вперед и носит свои инструменты. Она наклоняется, проводит рукой по дерну, словно пытается нащупать что-то под ковром, затем топает ногой в нескольких местах и прикладывает левое ухо к земле. В конце концов отбрасывает лопату, поднимает вилы высоко вверх, отпускает их, они падают вниз и втыкаются в дерн. Зубцы беззвучно входят глубоко в почву. Затем Хелен вытаскивает вилы с прилипшими к ним комьями грязи и травы.
– У меня все эти пропавшие, больные и мертвые знаешь где сидят? И свихнувшиеся сыновья этих пропавших – тоже, – говорит Хелен, с силой вонзая лопату в землю. – И поэтому мы будем копать до самой, черт возьми, Австралии, если потребуется.
Я не понимаю, что она делает.
– Ты хочешь посадить фасоль? – спрашиваю я и показываю на ямку, которую моя дочь выкопала на заброшенной лужайке.
Я почему-то думаю, что она выбрала неудачное место. Хелен не отвечает, но начинает беседовать сама с собой и ругаться. Я смотрю на теплицу, пустую и, по всей видимости, тоже брошенную. Она мне кажется знакомой, и я на минутку захожу туда, пытаясь вспомнить, с чем в моем прошлом связан запах плесени, морилки и старых цветочных горшков из пластика. Малиновка опускается у земляной кучи рядом с траншеей, которую выкопала Хелен.
– Прочь! – кричит она на птицу и замахивается на нее лопатой.
Птица перелетает от нее на стеклянную крышу у меня над головой.
– Хелен, – говорю я, – где здесь лучшее место для посадки кабачков?
– Ради всего святого. – Хелен резко поворачивает в мою сторону голову, как будто хочет словами побольнее ударить меня. – Какое это имеет отношение?.. – Она начинает копать в другом месте, и все ее последовавшие за этим слова заглушает звон лопаты о камень. – Здесь много солнца, – говорит она. – Хорошая стена для защиты от ветра…
Хелен устраивает жуткую суету, и я не могу понять, ради чего. Возможно, она хочет показать, как нужно разбивать сад, что, впрочем, маловероятно. До сего момента ей удалось выкопать лишь несколько весьма неприглядных ямок. Может быть, она намерена сделать здесь пруд, иначе все это не имеет никакого смысла. На горке песка стоит белый стул из пластика, я сажусь – и одна его ножка проваливается. И вот я уже наклоняюсь вперед и внимательно рассматриваю кипение жизни на крошечном клочке земли, вглядываюсь в дырочки на листьях щавеля и дую на маленькие перышки, слетающие сверху.
Я провожу пальцами по бутону одуванчика, его тонкие лепестки сжаты и напоминают комочек бархата. Я не могу противиться искушению и начинаю отрывать их. Как приятно чувствовать легкое сопротивление лепестков моим усилиям.
Среди травяных зарослей ползет улитка.
– Я сделаю из тебя джем, – говорю я ей. – Вначале я раздавлю тебя и пропущу сквозь сито, а потом сварю с сахаром.
Улитка убирает рожки, но продолжает ползти.
И тут до меня доносится крик.
– Черт! Кусок металла чуть не попал мне в глаз! – вскрикивает Хелен и вылезает из ямы, которую она выкопала. И жутко ругается. Сегодня она просто чудовищно груба.
– Часть пряжки от обуви, – говорит она. – Секундочку… – Опускается на колени и заглядывает в яму. – Там что-то есть. Мама!
Я со скрипом встаю со стула и иду к дочери, она что-то мне протягивает. Это кусок дерева, совершенно лишенный цвета в тех местах, где на нем нет земли. Края у него крошатся из-за проникшей внутрь влаги. Хелен вытаскивает из земли еще несколько кусков, из-за чего там возникает некое подобие маленькой пещеры. И в этот момент туда струйками начинает сыпаться земля. Внизу я краем глаза замечаю что-то желтоватое, что-то гладкое, жутко округлое, с рядами зубов, впившихся в почву, словно пытаясь прогрызть себе дорогу на поверхность. Но как оно называется, вот то, что лежит там, без кожи и без волос, лицо без глаз, которое всматривается в меня? Хелен не отвечает на мой вопрос и продолжает расчищать грязь. И я вижу в том, что там лежит, дыру, пустую и темную, след насилия.
– Мама, – говорит Хелен, – иди, пожалуйста, к дому.
Я иду и вижу, как она снова вытаскивает из ямы куски дерева. Куски дерева и что-то округлое, небольшую коробочку. Даже с такого расстояния мне отчетливо видно, что она темно-синего и серебристого цвета. Мне прекрасно известно, что когда-то в ней была не черная земля, а пудра персикового цвета. Хелен, вылезая из ямы, выбрасывает содержимое коробочки.
– Давай вернемся в машину, – очень тихо произносит она, взяв меня за руки, – просто сядем в машину.
Она кладет маленькую коробочку и кусочки дерева мне на колени, а сама кому-то звонит. Я пытаюсь соединить обе части пудреницы. Зажмуриваю глаза и вижу Сьюки за нашим кухонным столом, она пудрит себе нос. Крошащееся у меня в руках дерево подобно кусочкам какой-то игрушечной мозаики или осколкам граммофонной пластинки. Я пытаюсь сложить их, но ничего не выходит, они совсем сгнили. Но это не имеет особого значения, так как мне хорошо известно, что у меня на коленях лежат куски ящика для чая, одного из тех, что частенько валялись около дома Фрэнка и в которые он складывал одежду Сьюки после ее смерти.
