Дело было в другом. Если Цифрик пока и не догонял, что за спеца из него в конце концов вылепят, то вот уши греть среди спецов состоявшихся он уже мог беспрепятственно.
А говорили они вот о чем: что искатели, дескать, народ обнаглевший и распустившийся до безобразия, тащат вечно какое-то барахло, но глотку дерут за каждый лишний кред. Что ставить надо нас на место и штрафовать почаще и, вообще, квоту на выходы в рейд ввести, чтобы работали лучше и дорожили местом. А «барахло» разное и вовсе не принимать, поскольку накопительные камеры по этим элементам и так скоро треснут от переизбытка.
Я слушал Сэма и соображал. А как сообразил, не сдержался и пораженно спросил:
— Мы, выходит, бесполезным делом занимаемся?! Они что, там у вас считают, что это так легко, по закрытым территориям лазить?!
— Нет, твоя-то команда как раз приволокла в последний раз то, что нужно! — запротестовал приятель, — Там и для нашего научного отдела много интересного было, и для врачей… у них тоже что-то там изучают…
— Сэм, я вообще об искательской работе говорил, а не об одной нашей команде только! — возмутился я. — О том говорил, что твои, наш труд не ценят! А знаешь, как в рейде сложно бывает!
— Ну-у, я не знаю… — смутился Сэм, — хотя — да, мой наставник Леопольд действительно считает, что искатели — бездельники, которые только пьянствовать и таскаться по милостивицам могут, а работают спустя рукава.
— Что, прям так и сказал?! — офигел я.
— Ну да. Не мне конечно… но при мне такое уже не раз говорили… и не только наставник.
В общем, встреча с Сэмом получилась не такой радостной, как с Дагом и Роном, да и задуматься после нее было о чем. И, может, даже кое-что Паленому рассказать придется…
И еще, мне совершенно не понравился один момент. Уже перед тем, как мы собирались прощаться, я по привычке назвал приятеля Цифриком… и он, не свойственным ему тоном, серьезно, и я бы даже сказал, жестко, попросил этого больше никогда не делать, поскольку он теперь, как проживающий в рубке, имеет не кличку, а фамилию.
Да, я знал о таком, отец рассказывал: всем, кто попадает на постоянное место жительство на верхние палубы и получает возможность иметь семью, видоизменяют прозвище на эту самую фамилию.
Когда-то, точно так же туда попал мой дед, дослужившись до лейтенанта хранов. Впоследствии ему досталась своя женщина. Моя бабушка… таким странным словом обозначил отец ее для меня… была из тех Матерей, что не смогли привести в экипаж нового члена в течении пяти лет. Но, слава Спес, прожив с дедом всего два года, она сумела все-таки привести моего отца…
Но факт остается фактом — мой отец вырос уже в рубке, но вот дед когда-то был таким же интернатским мальчишкой с нижней палубы, как и я. А фамилия Робуст… с помощью почему-то медицинского языка… получилась из обычной кликухи Крепыш, которую до сих пор частенько у нас, в интернате, дают самым сильным пацанам меж собой мальчишки. Считай, в каждом потоке свой Крепыш имеется.
Так что, знать-то о таком, я знал, но вот от приятеля подобное заявление услышать было как-то неприятно. Наверное, все дело в его безапелляционном тоне было…
— И как теперь твое имя? — спросил все же я.
— Сэм Нумери! — гордо ответил он.
В общем, расставался с Сэмом, прибывая в каком-то странном настроении — вроде и радость за него, так хорошо устроившегося, испытывал, и от самой встречи — в общем, удовольствие ощущал, но и осадок неприятный по итогу имелся.
Но, как оказалось, бывает и похуже.
Последним, с кем я встречался, был Белый Ян. И его я тоже не узнал…
Притом, не узнал, даже когда он подошел к столу, за которым я его ждать уже устал. Да и как можно было в бледном, лысом, с кислой рожей пацане с ходу разглядеть того вечно улыбающегося красавчика, каковым мы привыкли видеть его?!
— Что с тобой случилось?! — брякнулось вместо «привет», после того, как он меня окликнул.
Ян с размаху шмякнулся на стул напротив меня и, не поднимая глаз, тихо сказал:
— Вот, так и знал, что ты это спросишь… хотел даже не приходить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Конечно, спрошу! Ты себя видел?! И что значит, хотел не приходить?!
— Да вот так… потому, что говорить особо не о чем, ничего не произошло… по крайней мере там, где я сейчас живу, так считается…
— Чего?! Я не понял, ты вообще о чем? — попытался я вникнуть в его тихий лепет. — Причем здесь «где-то там считается»? Тебе — фигово, это-то я вижу! Прошла всего неделя, как мы расстались, и ты, топая наверх с Сэмом, был всем доволен! Ты радовался! Твоя мечта попасть в обучение в эту… как ее… творческую мастерскую… самого, как его… маэстро Адольфини, сбылась.
С трудом, но я вспомнил, как все это произносится, поскольку не так давно Белый нам все уши прожужжал и этим Адольфини, и его школой, в которую далеко не всех берут. Притом «жужжал» Янчик об этом, не просто не закрывая рта, но и чуть не повизгивая от восторга. Теперь-то, что?!
— Рассказывай, давай, все по порядку!
— Оно тебе надо? — Ян и вовсе повесил голову, чуть не утыкаясь носом в стол. — Мы ж теперь не в одной каюте живем. Мне вот сказали тут недавно, что главный принцип взрослой жизни: «Каждый за себя». А обременять других своими проблемами — дурной тон.
— Чего?! — опять прибалдел я. — Ты совсем дурак, что ли?! Вот тот, кто так говорит, пусть и живет сам за себя! А ты, — я положил на тарелку самое, наверное, навороченное пирожное с общего блюда и подсунул ему под висящий над краем стола нос, — жуй, давай, сладкое, говорят, мозгам помогает. А то всякую фигню думаешь тут зачем-то! Рассказывай, говорю, что у тебя произошло.
— Угу… — кивнул он и, взяв ложечку, запустил ее в пирожное.
Несмотря на его, вроде согласное «угу», Ян так и не заговорил, а принялся цеплять помаленьку крем и есть.
Я же сидел и терпеливо ждал, пока он соберется с мыслями. А параллельно разглядывал его. И, чем пристальней я это делал, тем больше убеждался, что друг мой изменился куда, как сильней, чем мне показалось на первый взгляд.
Да, лысая башка его сразу кинулась в глаза, но не срезанные светлые кудри сами по себе делали облик приятеля таким незнакомым, и даже не отсутствие привычной улыбки. А весь образ — в целом, теперь как будто принадлежал другом человеку.
Все в нем было уныло — ровно наоборот от того Яна, каким мы привыкли видеть его. Уголки губ всегда смеющегося рта — опущены, темные тени под скулами пролегли там, где мы привыкли видеть румяные щеки, и плечи, не просто ссутулены, а как-то даже вывернуты в обратную сторону. Ну, и отсутствие волос, конечно, добавляло гадостного вида, выставляя напоказ, оказавшимися немного лопоухими уши и тонкую, как у изросшегося цыпленка, шею. Да, я как-то видел таких на отработке, на курячьей ферме — бегали они там, несуразные и несчастные с виду.
А уж когда Белый поднял на меня взгляд, мне и вовсе стало тошно. Глаза его, раньше ясно голубые и искрящиеся, теперь показалось, даже поменяли цвет и стали мутно-серыми. Ну, а выражение их, тоскливое и какое-то болезненное, и вовсе зашибло меня.
— Ладно, я расскажу, — наконец-то выдавил Ян из себя, — только сразу предупреждаю — противно это все. И если ты после всего не захочешь со мной общаться, то я пойму и обижаться на тебя не стану…
Тут я и вовсе напугался:
— Говори уже! — рявкнул так, что даже парень за прилавком, натирающий посуду, подскочил и на нас вытаращился.
— Как ты правильно сказал, я был счастлив, когда в день нашего отбытия из интерната отправлялся наверх, в рубку, — наконец-то, начал тихо говорить Ян. — Помнишь же, что мой голос и умение схватывать мелодии оценили уже давно?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я согласно кивнул, но ничего не сказал, боясь перебивать и так, долго не решавшегося заговорить приятеля.
— К нам в интернат приходили двое учителей. Один обучал нас, мальчишек, которые были склонны к музыке, петь, а другой, играть на гитре. Ну, я рассказывал… так вот, тот, что учил на инструменте играть, был строгим и спуска нам не давал, мог и по пальцам щелкнуть, если мы что-то не то выводили. А вот учитель Кен к нам мягко всегда относился, хвалил много, по голове гладил… особенно часто меня. И все приговаривал: «Какие ж у тебя чудесные волосы! Береги их, не давай стричь часто», — писклявым голосом, растягивая слова, протянул Ян, видно передразнивая того Роджера. — А я, как дурак, радовался, гордился своими волосами, убегал, когда к нам в интернат барбера звали.
