— Чего?! — опешил я.
Помню я те плети, которыми нас в интернате, бывало, оделяли — веревочные, бьют хлестко, но, в общем-то, терпимо, больше пугались в начале, чем болели потом. Так только, красные полоски с часок побудут на спине и все.
И помню я спины Валета и проштрафившихся хранов, после того, как они от сержанта Вука выхватили — рассеченная кожа, кровищи — немеряно, да и мужики к пятому захода орать вполне по настоящему начинали. Я тогда, после обеда, на те крики и сунулся в спортзал, забыл, что там происходит. Паленый меня, прифигевшего, за шкирку вытащил и сказал, что нечего на такое даже смотреть.
— За что тебя?! За обрезанные волосы?!!!
— Да нет, конечно, — снисходительно посмотрел на меня, непонятливого, Ян, — за маэстровы яйца отбитые! Ну, и за то, что в руки ему не дался. Про волосы, сбритые без позволения, это так на следующее утро перед учениками объявили… но все прекрасно знали, за что на самом деле — не в первый раз там это происходит с мальчишками из интерната.
— И что, ты никому пожаловаться не пытался?! — поразился я.
— Хм, пытался, врачу, который ко мне приходил. Я ж три дня в постели на пузе провалялся после плетей. Только врач этот, как сказал Адам, у маэстро «с руки ест» и ничего выносить за пределы школы не станет. Так и получилось. И это он меня, кстати, про «каждый за себя» и «дурной тон» просветил, когда я его со слезами в первый день умолял вытащить меня оттуда. Я тогда готов был хоть в уборщики, хоть в агрики идти…
— Слушай, а этот твой умный Адам, сам к отцу своему, к примеру, сгонять не мог? Раз его «правильно воспитывали», то тот врач, наверное, и другого пацана защитить бы не отказался?
— Не, не мог. Нам обоим с того дня запрещено с территории школы выходить. Маэстро-то не дурак, понял быстро, кто меня поддержал и сразу отцу его письмо гневное накатал, типа, сын его хулиганит и за это наказан. Ну, и просил в воспитательный момент не вникать. А там-то тоже все сложно… Адам доктором стать не захотел и сбежал из медшколы на комиссию актерскую. Так что у них с отцом до сих пор свои терки какие-то имеются. В общем, этот путь, пока все не успокоится, закрыт. А ждать я не могу, Адам говорит, что меня теперь дожимать станут… вон, уже ни гитру в руки не дают, ни на уроки пения не допускают. Всучили треугольник и задвинули в дальний ряд оркестра — и все. А дальше, больше будет…
— Подожди, а сюда-то ты как пришел, если тебе выходить нельзя?!
— Как-как, сбежал! Хорошо, Адам почту пас, от отца ответа ждал, надеялся, что тот ему все-таки что-то отпишет, но вместо этого твое письмо для меня засек и стащил у маэстрова помощника со стола в приемной. А когда узнал, что ты меня на встречу зовешь, велел идти обязательно… и все тебе дословно рассказать, вдруг ты еще маленький и не поймешь с ходу. Я-то не хотел сначала — не знал, как таким, — он по своей лысой голове постучал, — тебе на глаза показываться, да и заговаривать о таком стремно было. В общем, ты, Хвост, теперь моя последняя надежда, — тоскливым взглядом Ян заглянул мне в глаза. — Поможешь? Хотя не знаю как, конечно, ты ж тоже интернатский… но Адам говорит, что на нижней палубе мужиков правильных больше и может кто из твоей команды знакомства с маэстро вашими имеет.
— Обязательно помогу! — воскликнул я, думая, естественно, об отце в первую очередь. — Тебе теперь за побег опять влетит?
— Влетит, конечно, — обреченно кивнул Ян, — но рискнуть стоило… или придется ждать, когда Адама отец простит. Но это когда будет…
По площади я летел так, что чуть людей на пути не сшибал и товар с прилавков не сносил. Так что улицы, на которой располагалась казарма хранов, достиг в рекордный срок. Теперь было главное, чтоб отец на месте оказался.
На пропускном пункте меня естественно тормознули. Пришлось врать, что я тут не просто так, а по приказу сержанта Вука, и это он, типа, прислал записку для сержанта Робуста — срочно!
Это сработало, и мою писульку унесли куда-то внутрь.
Отцу я написал всего несколько слов: «На нашем месте. Срочно. Пожалуйста»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Минут через десять мне принесли ответ. В нетерпении я чуть не вскрыл его на месте и только в последний момент спохватился, что он и не мне вроде, а сержанту Вуку предназначен. Так что схватил запечатанный пластилист и понесся опять на площадь, где между крайними прилавками смог, наконец-таки, прочитать, что написал мне отец.
Он был согласен встретиться сегодня, но предупреждал, что придти сможет не раньше, чем через час. Так что к месту наших постоянных встреч добирался я уже спокойным шагом, а не несся сломя голову.
Но дорогу, через площадь, по улице, где располагался интернат и дальше, до самой промзоны, я, считай, и не заметил — мне было над чем поразмышлять.
Все последние дни прикидывал я, стоит или нет говорить отцу про свою находку. С одной стороны, скрывать что-то от него было совестно. Но с другой, зная, насколько он сам правильный человек, все же боялся, что велено мне будет сдать все найденное, как и положено по инструкции поступать с любыми обнаруженными артефактами праотцов.
А мне, чего уж греха таить, делать этого очень не хотелось. И это была не жадность какая-то! Просто мне, мальчишке из интерната, который никогда ничего не имел своего, даже подумать о том, чтоб так сразу попрощаться с вдруг заполученным «своим домом», всезнающим Сайрусом и недочитанным еще письмом Александра, было сложно. Да и за щеренка страшновато — сам он пока не выживет, но и сдавать его вместе с найденными ценностями, как я понимал, не вариант. Кто знает, что спецы из рубки сделают с ним?
Но даже когда дотопал до границе жилого квартала и промзоны, где один из пустующий цехов отец давно облюбовал под место для наших тайных встреч, к какому-то определенному решению я снова так и не пришел.
Погрузившись в мысли, за визгом близкой пилорамы, легкого пыхтения подъезжающего багги я не расслышал, и появление отца в дверном проеме стало для меня неожиданным. А он, встревоженный, с ходу принялся расспрашивать меня, что такого страшного произошло, раз я вызвал его на целых два дня раньше обговоренной встречи.
В общем, под его настороженным взглядом мне в спешке пришлось выкладывать по насущной проблеме. Да и потом подходящего момента задуматься еще раз, говорить или нет о найденной каюте праотца, как-то не случилось. Но, оно, может, и к лучшему — следовало побыстрей решать что-то с бедой Яна, пока его не запороли до смерти. А что именно так и будет, я понял по настрою приятеля, когда прощался с ним.
Так что единственное, на чем я договорился сам с собой по скорому отбытию отца — было решение вернуться к размышлениям снова, когда будет прочитано послание Александра.
Глава 19
Но Паленый продолжал бдеть и меня надолго от себя не отпускал. А потому и в последующие дни я занимался всякой фигней, которой он меня нагружал. Поскольку наш отсек уже сиял, а общие помещения казармы часто брать на себя не следовало, чтоб народ не обнаглел совсем, он нагружал теперь меня в спортзале и на стрелковом полигоне.
Нет, конечно, практика, что в стрельбе, что в рукопашке, нужна, и я бы даже — с радостью, но вот беспокойство, что если дело так и дальше пойдет, то возможности выбраться к Сайрусу — не случится, подпекало меня неслабо.
Притом настолько неслабо, что я пару раз даже чуть не сбежал с утра.
Но, так ни разу и не решился довести это дело до конца.
Пока Паленый, или выпивши с вечера, или до полночи проведя время у милостивиц, дрых еще, я вскакивал с постели пораньше и бежал к лифтам. Там крутился, выискивая момент, когда на пятачке возле них наступало затишье и нырял в темноту плохо освещенной части улицы. Там добирался до пустующего поста охраны, доставал из тайника свои сокровища и несся на закрытую улицу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
В первый раз прошел не больше полукилометра. На второй утопал, наверное, втрое дальше. Но каждый раз в какой-то момент останавливался и все-таки поворачивал назад. Соображение, что рискнув сейчас, могу нарваться на «арест» на несколько месяцев и решало все в пользу возврата.
