Мужики, сидевшие у костра, так грохнули, что даже мерин поднял голову, а Кукурай выпустил хомут из рук.
– Андрей! – кричали ему. – Поищи у него под хвостом голову-то.
– Он ее промеж ног спрятал.
– Атаманы, грабители! Что я вам сделал? – чуть не плача спрашивал Кукурай.
– А мы что тебе сделали? Телегу увезли?!
– Ты ж сам на задницу хомут надевал…
– Звонарь бестолковый, звонарь и есть.
Когда поспела рыба, ее вытащили на деревянные тарелки, нарезали большими кусками и посолили крупной солью. Уху черпали кружками, водку запивали ухой, потом уж заедали рыбой. Без малого сорок мужиков чинно расселись в кружок и в напряженном молчании ожидали свою порцию водки; каждый пришел либо с кружкой, либо с ковшом, но наливали всем одну и ту же мерку.
Якуша держал очередную четверть за бока, как гусыню, и, наклоняя, лил в свою алюминиевую кружечку, размером с чайный стакан.
Пили не чокаясь, – вольют ему порцию, он глянет на нее, жадно потянет ноздрями воздух и, нахмурившись, словно недовольный, решительно опрокинет в рот. «Эх, кабы вторую вослед пропустить!» – «А что, соседу не надо? Он у тебя рыжий, что ли?»
Собрались на круг всем шестаком, только Кузя Назаркин не пришел – обиделся за дерчага, да Тарантас надулся, что его улишки в общий котел пошли: «Вам только волю дай – не токмо что улишки, загоны пропьете».
– Мужики, чего ж мы под сурдинку пьем? – спросил Якуша Ротастенький. – Хоть бы гармошку-то растянули.
– А где Буржуй?
– С ребятами.
– Обиделись они: рыбу, говорят, гоняли, а выпить не дают.
– Рано ишшо. Пусть сопли научатся подтирать.
– Буржую-то можно. Все ж таки – гармонист.
– Бурж-у-у-уй!
Он выкатился откуда-то из травы, по-собачьи отряхнулся, встал – голова большая, ноги короткие – с готовностью таращит глаза, руки по швам:
– Чего надо?
– Выпить хочешь?
Только головой мотнул. Подали кружку – осушил единым духом.
– Ого, этот без приманки берет.
– Шелешпер.
– А закусить хочешь?
– Мы уже рыбки поели, – сказал Буржуй.
– Молодец! Впрок закусывает.
– Ты чего в траве лежал?
– За Тарантасом смотрел.
– Зачем?
– Так.
– Где же он, Тарантас?
– На реку пошел, котел моет.
– Эй, мужики! Хватит ему экзамены устраивать. Неси гармонь, играть будешь.
– Я ее дома оставил.
– Как оставил?
– Дак девок нет пока. Вот приедут гребсти – тогда и гармонь привезу.
– Ах ты, забубенный! Зачем же водку пил?
– Впрок. Потом отыграю, – Буржуй ухмыльнулся и дал стрекача.
– Чухонин, сыграй на своей нижней губной барыню, а мы спляшем, – сказал Бандей.
– Дай воздуху набрать. – Биняк напыжился до красноты, встал на карачки и вдруг отчетливо заиграл на своем нижнем инструменте барыню:
Тра-та-та-титра-та-та,Та-ра-ра-рати-ри-ри…
А Селютан с Бандеем тотчас сорвались в пляс, – пошли вприсядку вокруг котла с ухой, присвистывая и приговаривая:
Между ног – чугунок,Сзади – сковородка…Ой, вали, вали, вали!Закусали кумары,Кумары да мушки,Не боюсь Ванюшки…
– Тяни, Осьпов! Тяни! Крой дальше!!
– Дальше она у меня слов не знает, – сказал Биняк.
– Биняк, а сорок раз подряд дернуть можешь?
– Могу.
– В любое время дня и ночи?
– Могу.
– Если разбудить… И сразу чтобы сорок раз подряд?
– Могу.
– Спорим на стан колес!
– Ого-го! Дай разбить руки!
К Андрею Ивановичу подошел Тарантас с косой в руках и взял его за плечо:
– Отойдем в сторонку!
– В чем дело? – спросил Бородин.
– Ты погляди, что твой щенок сделал! – тыкал он пальцем в косу. – Он мне всю жалу заворотил.
– Чем?
– Пятаком медным по косе поводил. Вот что наделал твой атаман. Мне за такую косу свинью давали. А он, стервец, пятаком по жалу. Это как расценить?
– Погоди, я сейчас… – Андрей Иванович бросился к своему шалашу.
Но Федьки там не было.
Андрей Иванович побежал к затону. Кто-то свистнул от реки, и трое ребят: Буржуй, Федька и Чувал – вылезли на берег.
– А ну, подойди сюда! – крикнул Андрей Иванович Федьке.
Тот увидел стоящего в отдалении Тарантаса с косой, мигом смекнул, в чем дело, и легким поскоком побежал к затону.
– Стой, сукин сын! Догоню – запорю! – заревел Бородин и бросился за сыном.
Федька, знавший весь затон вдоль и поперек, добежал до брода и, разбрызгивая воду, кинулся на ту сторону. Легко, по-козлиному выскочил на песчаную гору и побежал к реке. Когда Андрей Иванович, увязая в песке лаптями, с трудом перевалил через гору, Федька снимал уже портки на речном берегу. Лапти с оборами валялись на песке. Завидев отца, Федька скатал штаны с рубахой и, огребаясь одной рукой, в другой держа над головой этот узелок, поплыл через реку.
Андрей Иванович погрозил ему кулаком:
– Ну, погоди! Вернешься – я тебя распишу этими оборами.
Он забрал лапти и подался восвояси. Возле шалаша увидел чужую лошадь под седлом, удивился: что еще за поздний гость? Откуда? Зачем??
Андрей Иванович невольно прибавил шагу. За шалашом на скамеечке для отбивания кос сидел в полной форме, при нагане, Зиновий Тимофеевич Кадыков. Фуражка со звездой лежала на чурбаке. Поднялся навстречу, поздоровались.
– Завтра в ночь будем ловить возможного вора твоей лошади, – сказал Кадыков. – Ты мог бы понадобиться. И лошадь опознать… итак, к делу.
– Спасибо. Я непременно поеду. Куда?
– Сперва в Ермилово, а потом в лес.
– Но мне надо домой съездить. Жену сюда послать, – потом замялся. – Ружье можно с собой взять?
– Бери, пригодится. Нас всего трое из милиции, а их – неизвестно.
– Ничего, справимся.
– Давай! Я буду ждать тебя до обеда в Ермилове у Герасима Лыкова. Там спросишь.
– Приеду вовремя.
– Ну, пока, – Кадыков пожал ему руку и прыгнул в седло.
13
Андрей Иванович, наказав Петьке Тырану приглядывать за Сережкой, еще засветло выехал верхом домой. Лошадь, успевшая нагуляться за день и отдохнуть, легко и резво бежала по высокой траве, подгоняемая комариным зудом. Бородин скакал напрямки, не считаясь ни с болотами, ни с бочагами, бродов не искал – разбрызгивал лаптями воду на переездах; замочил не только штаны, но даже попону, которую подостлал на холку лошади. Думал только об одном – наконец-то посчитаемся, сойдемся в открытую… Только бы не помешали, не спугнули субчиков-голубчиков; а уж там повеселимся, поглядим, чья возьмет. Кто эти воры, Кадыков не сказал; но Андрей Иванович думал теперь только о Жадове, и лупоглазая, длинноволосая физиономия Ваньки маячила перед его мстительным взором, застя собой белый свет, и яростное чувство накатывало волнами из груди, перехватывало горло и жарко било в голову.
Очнулся он от этого наваждения только под Пантюхином, когда выехал к Святому болоту. Сперва увидел длинный загон картофельной ботвы, темным клином врезавшийся в широкий луговой разлив уже скошенной травы, – по сочной и шелковистой, салатного цвета отаве вразброс стояли желтовато-бурые копны, присаженные дождем, дальше, к лесу – нетронутая стенка высокого канареечника, синяя снизу и рыжая, от цветущих метелок, почти ржавая сверху, с яркими фиолетовыми вкраплинами одиноких цветов плакун-травы.
Облака на закате лилово-синие, размытые, словно расплавленные, и сквозь них багровела, касаясь земли, огромная горбушка солнца. Торопливо и настойчиво, как заведенный, бил перепел, мягко трещали кузнечики, да где-то за канареечником, возле ольхов, одиноко и пронзительно плакал чибис.
Наконец Андрей Иванович выехал на дорогу, черную, хорошо накатанную и пружинистую, какие бывают только на сухих торфяниках. Перед ним долго бежала, перепархивая время от времени, пестрая трясогузочка с желтоватой грудкой.
– Цвить! – крикнет звонко и радостно и бежит, бежит, словно вперегонки играет.
Когда взлетает, хвост, белый по краям, раскрывается как веер.
Ах вы, пташки беззаботные! Все бы вам чирикать да веселиться, подумал Андрей Иванович. И нет вам дела до нашей суеты да злобы.
В Тиханово въехал он уже затемно.
Дома застал он настоящий бабий переполох: Надежда, Мария и приехавшая из Бочагов на помощь в сенокосную пору баба Груша-Царица встретили Андрея Ивановича пулеметной трескотней:
– Дожили, докатились… Нечего сказать! – кричала Надежда. – Ушла самоходкой… На все село опозорила! Иди сейчас же за ней! Хоть за волосы, но притащи ее, паскудницу.
– Кого тащить? Откуда?
– Торба наша… Торба выскочила замуж, – потрясала руками над головой Мария, словно в каждой руке у нее было по погремушке, но они не гремели, и Мария от удивления делала ужасное лицо. – Хорошенькое замужество! Она подол себе застирать не умеет.
– Эка невидаль, подол? С грязным походит. Не в том дело… Из какого он рода? Вот что важно, – гудела Царица, сидя на табуретке посреди летней избы неподвижно, как идол на пьедестале. – Говорят, он, этот Сенька, из приюта. Как он туда попал? Откентелева? А может, он воровского роду? Мотрите, запустите собачье семя в родню, сами брехать обучитесь…
