Махмуд-Бен-Ахмед по натуре своей был весьма сострадательным человеком, как и все те, кто изучал литературу и поэзию. Лейла, — так звали беглянку-рабыню, — выражалась изысканным языком; она была молодой, красивой, да если б этого и не было, человеколюбие не позволило бы прогнать ее. Махмуд-Бен-Ахмед указал молодой рабыне на персидский ковер и ворох шелковых подушек в углу комнаты и на столик с финиками, засахаренными лимонами и сухим вареньем из константинопольских роз — легким ужином, к которому он, погруженный в свои думы, и не притронулся; кроме того, на блюдцах из японского фарфора стояли два кувшина для охлаждения воды, сделанные из пористой фиванской глины, сквозь которую едва проступали жемчужные капельки влаги. Устроив так на время Лейлу, он снова поднялся на террасу — докурить кальян и подыскать последнее созвучие к газели в честь принцессы Айши; за право попасть в эти двустишия подняли спор лилии Ирана, цветы Гюлистана, звезды и все небесные светила.
Наутро, как только забрезжил свет, Махмуд-Бен-Ахмед обнаружил, что нет у него ни благовоний, ни подушечки с росным ладаном, ни циветты, а шелковый, весь расшитый золотом и усыпанный блестками кошелек, где он держал свои латакие, разорвался и пора уже заменить его другим — побогаче да поизысканнее. Еле выкроив время для омовения и для молитвы, которую он прочел, обернувшись к востоку, он вышел из дома, переписав стихи и уложив их в рукав, как в прошлый раз, но он уже и не думал показывать их своему другу Абдуле, а решил передать самой принцессе Айше, если встретится с ней на базаре или в лавке Бедредена. Муэдзины, взобравшись на балкон, опоясывающий минарет, возвещали еще только пятый час. На улицах виднелись лишь феллахи, которые погоняли своих ослов, нагруженных арбузами, ветками с финиками, курами, связанными за лапки, бараньими тушами, разрубленными пополам, — всем, что прихватили на рынок для продажи. Он очутился в квартале, где стоял дворец Айши, но ничего не было видно, кроме зубчатых стен, побеленных известью. Ни тени в трех-четырех оконцах, забранных деревянными решетками в частую клетку, — это позволяло челяди видеть все происходящее на улице, но не давало прохожему надежды проникнуть туда нескромным и любопытным взглядом. Восточные дворцы, в противоположность дворцам европейским, приберегают все свое великолепие для внутренней жизни и, так сказать, поворачиваются спиной к прохожему. Поэтому Махмуд-Бен-Ахмед не извлек пользы из своих наблюдений. На его глазах туда вошли и оттуда вышли только двое-трое черных рабов в богатых одеждах, важный, спесивый их вид говорил о том, что они кичатся своею службой в доме вельможи, при особе, достигшей высоких чинов. Наш влюбленный, глядя на толстые стены, тщетно старался распознать, с какой стороны покои Айши. Догадаться он так и не мог: ворота, скорее арка, сооруженная в форме сердца, были замурованы, и во двор вела только дверка, проделанная рядом, — словом, увидеть что-либо было невозможно. Махмуд-Бен-Ахмеду пришлось уйти, так ничего и не обнаружив; время шло, и его могли заметить. Тут он отправился к Бедредену и, чтобы приобрести его расположение, накупил всякой всячины, совсем ему ненужной. Он засиделся в лавке, расспрашивая хозяина о том, как идет торговля, выгодно ли он распродал шелка и ковры, доставленные последним караваном из Алепа, и пришли ли его корабли в порт без злоключений; словом, он прибегал ко всем обычным уловкам, к которым прибегают влюбленные; он все надеялся, что вот-вот появится Айша; но его ожидания не сбылись: в этот день она так и не пришла. И он вернулся домой опечаленный, уже называя ее жестокой и вероломной, будто она и в самом деле обещала быть в тот день у Бедредена и нарушила слово.
Войдя в спальню, он поставил свои туфли в нишу из резного мрамора, нарочно для этого устроенную рядом с дверью, снял кафтан из дорогой ткани (он надел его, чтобы стать еще привлекательней и во всем блеске появиться перед очами Айши) и растянулся на диване в тоске, близкий к отчаянию. Ему казалось, что все кончено, что грядет светопреставление, и он горько сетовал на судьбу, а все потому, что не встретил, как надеялся, женщину, которую не знал еще два дня назад.
Он закрыл глаза, чтобы лучше увидеть мечту своей души, и вдруг ощутил, что дуновение легкого ветерка холодит ему лоб; он открыл глаза и увидел Лейлу, она сидела подле него на полу и обвевала его маленьким опахалом из пальмовой коры, — такие опахала на Востоке дают прохладу и отгоняют мух. О девушке он совсем позабыл.
— Что с вами, любезный мой господин, — опросила она звонким и певучим голосом. — По всему видно — безмятежный покой мысли вас не услаждает. Вас тяготят какие-то заботы. Если б по воле вашей рабыни рассеялось облако печали, окутавшее ваше чело, она стала бы счастливейшей женщиной на свете и не завидовала даже султанше Айше, хоть та и дивно хороша собою и богата.
При этом имени Махмуд-Бен-Ахмед, лежавший на диване, вздрогнул, как больной, к ране которого случайно прикоснулись; он слегка приподнялся и бросил испытующий взгляд на Лейлу, лицо которой было спокойно и выражало одно лишь нежнейшее участие. Однако он покраснел так, будто проникли в тайну его любви. Лейла, не обращая внимания на изветливый и выразительный румянец, не знала, чем и утешить своего нового господина.
— Как же быть, чем рассеять мрачные мысли, одолевающие вас? Быть может, музыка развеет вашу печаль? Старуха рабыня, в прошлом одалиска прежнего султана, научила меня тайнам композиции. Я умею импровизировать стихи и аккомпанирую себе на гузле.
Промолвив это, она сняла со стены гузлу с декой из лимонного дерева, обегайками из слоновой кости, шейкой, инкрустированной перламутром, жемчугом и черным деревом, и заиграла с редкостным совершенством тарабуку и другие арабские напевы.
Голосом она владела, музыка звучала нежно, и при других обстоятельствах Махмуд-Бен-Ахмед — тонкий ценитель поэзии, слушал бы с наслаждением, но образ дамы, которую он встретил у Бедредена, завладел его умом и сердцем, и на песни Лейлы он не обратил никакого внимания.
Следующий день был для него счастливее вчерашнего, ибо он встретил Айшу в лавке Бедредена. Описать его радость было бы просто невозможно; только те, кто бывал влюблен, поймут это. На мгновение он стал безгласным, бездыханным, глаза его заволокло туманом. Айша — а она приметила его волнение — была довольна и заговорила с ним приветливо, ибо ничто так не льстит особам знатного происхождения, как робость, которую они тебе внушают; Махмуд-Бен-Ахмед пришел в себя и изо всех сил постарался понравиться, был он молод и пригож, изучил поэзию и изъяснялся изящнейшим на свете языком, и ему показалось, что он отнюдь не противен, и отважился попросить у принцессы свиданья в месте более удобном и надежном, чем лавка Бедредена.
— Знаю, — молвил он, — быть прахом на вашей дороге — вот самое большее, на что я пригоден, что расстояние между вами и мною не одолеешь и за тысячу лет, летя вскачь на породистом коне пророка, но любовь придает нам отвагу — так червю, влюбленному в розу, не запретишь признаться ей в любви.
Айша выслушала его без малейшего гнева и, устремив на него томный взор, произнесла:
— Завтра в час молитвы будьте в мечети султана Хасана, под третьим светильником, там вас встретит черный раб в одежде из желтого штофа. Он пойдет впереди, а вы последуете за ним.
С этими словами она опустила покрывало на лицо и вышла.
Наш влюбленный не заставил себя ждать и отправился на свиданье; он стоял как вкопанный под третьим светильником, не решаясь отойти из страха, что его не найдет черный раб, который все не шел. Правда, Махмуд-Бен-Ахмед явился за два часа до назначенного срока. Наконец показался негр в одежде из желтого штофа; он направился прямо к колонне, возле которой стоял Махмуд-Бен-Ахмед. Раб внимательно оглядел его и еле заметным знаком пригласил следовать за собой.
Они вышли вдвоем из мечети. Черный раб шагал быстро, и по его воле Махмуд-Бен-Ахмеду пришлось петлять несчетное число раз в запутанном многослойном клубке каирских улиц. Молодой человек хотел было заговорить со своим проводником, но тот открыл большой рот, полный острых и белых зубов, и Махмуд-Бен-Ахмед увидел, что язык у него отрезан. Таким образом, проболтаться рабу было трудновато.
И вот наконец пришли они на совершенно безлюдную улицу, неведомую Махмуд-Бен-Ахмеду, хотя он был уроженцем Каира и воображал, будто знает все кварталы города; немой остановился у глухой стены, выбеленной известью. Он отсчитал шесть шагов от угла стены и стал с великим старанием что-то искать, без сомнения — потайную пружину, скрытую в щели между камнями. Вот он нашел пружину, нажал на нее, колонна сделала оборот, и взору открылся мрачный, узкий проход, куда и вошел немой в сопровождении Махмуд-Бен-Ахмеда. Сначала пришлось спуститься ступеней на сто с лишним, потом идти по длинному коридору. Махмуд-Бен-Ахмед, ощупывая стены, понял, что коридор вырублен в скальной породе, и по высеченным иероглифам догадался, что он попал в подземелье древнего египетского некрополя, которым воспользовались для устройства потайного хода. Далеко, далеко впереди брезжил слабый голубоватый свет. Свет этот проникал сквозь кружевную каменную резьбу, украшавшую залу, в которую упирался коридор. Немой нажал еще на одну кнопку, и Махмуд-Бен-Ахмед очутился в зале и увидел пол, выстланный белыми мраморными плитами, бассейн и водомет посредине, алебастровые колонны, стены, покрытые мозаикой, сделанной из смальты, изречениями, взятыми из Корана, вперемешку с орнаментом, изображающим цветы, и затейливыми узорами, свод, искусно выполненный и отделанный резьбой и напоминавший не то соты, не то сталактитовую пещеру; огромные пунцовые пионы в огромных мавританских вазах из белого и голубого фарфора дополняли картину.
