У пирамиды темп все же был потерян… Кое-как развернувшись, поднимая темп, он искал среди бегущих навстречу Федотова. Но идеальной фигуры не было… Он посмотрел дальше, в самый конец группы, когда вдруг чье-то легкое и неслышное тело мелькнуло у него с левой стороны, чуть взвинтило темп, тоже, наверное, утраченный при обходе пирамиды, и через секунду Крашев понял, что его обошли. Даже если бы Крашев бежал с закрытыми глазами, то и тогда понял: это Федотов.
В его спортивной жизни было всякое. Однажды — он еще учился в школе и выступал за сборную области — в Ашхабаде он бежал пять тысяч метров. Стояла страшная жара. После пяти кругов двое сошли с дорожки — тепловой удар. Остальных стали обливать водой из ведер, но через круг их волосы, майки и трусы были опять сухими. Тогда, по сравнению с другими, ему, южанину, было даже легко… В Москве военная кафедра института глубокой осенью — уже выпал снег — проводила военизированный, в форме и сапогах, трехкилометровый кросс. Он далеко ушел от основной группы, но после второго километра носки так сбились в казенных сапогах, что бежать стало невыносимо больно. Он остановился и стащил сапоги. Уверенности, что носки не собьются через двести метров, не было. И тогда, сняв и носки, подхватив сапоги под мышки, по жгучему, прилипающему к сбитым пяткам снегу он побежал к финишу… Полковники с кафедры долго спорили, но приз ему вручили…
Многие обходили его, от многих убегал и он, но видеть, как сделал сейчас этот Федотов — неслышно просидеть у него на пятках, точно рассчитать и нанести тебе удар твоим же приемом, — такое у Крашева было редко…
Оставалось одно — почти невыполнимое — самому не потерять контакт с Федотовым. Но и время, и место были самые тяжелые. Федотов нанес удар внезапно и точно.
Каким-то чудом он все же повис на пятках у идеальной фигуры. Сил не было, и он уже платил нервами. Но четверть километра на нервах не пробежишь. Он знал, что если будет бежать так же, то последние сто метров пройдет пешком и не сможет быть даже вторым. Но как чувствует себя этот идеальный Федотов? Ведь темп очень высокий. На сколько хватит у него накопленных позади Крашева сил? Крашев подумал, что бежит уже не как спортсмен, а как герой. Сердце, как у грека из Марафона, у него не откажет, но травму, и серьезную, получить можно. Контроль утерян… Он уже не видит ничего: ни впереди, ни сбоку. Только «пятки» Федотова, только «пятки»… Легкие он уже сорвал — это точно. Будут хрипеть… Неужели этот Федотов не сбросит темп? Ведь и ему невыносимо тяжело… А Крашеву — совсем невмоготу. Еще пять, десять метров и все — он отстанет…
А может, с другого конца? Показать, что он устал? Лучше всего — это отстать. Но потерять сейчас спину Федотова — это проиграть. Да-а-а… Легкие он сорвал… А может, задышать, захрипеть этими легкими, показать, что все! — сдох!? Конечно, это для дураков. Школьный прием. Но все же…
Хрипеть и тяжело дышать ему было несложно… Все же легкие, без настоящей разминки, он сорвал… Но даже и это, небольшое дополнительное принуждение стоило сил, и он уже перестал что-либо видеть. Перед глазами иногда маячила спина Федотова, но удаляется она или приближается — сообразить он уже не мог. Сейчас он просил, мечтал, молил о финише. Только бы добежать… Но что это? Федотов сбросил темп и оглянулся. Устал или решил выяснить, кто там хрипит? Но разбираться будем, товарищ идеальный Федотов, после финиша…
Чтобы не столкнуться, он принял чуть влево и, обойдя зазевавшегося Федотова, почти завалился за финишную ленточку…
Перед награждением он искал глазами директора. Но Фанерный Бык, оставив дело награждения одному из замов, уехал. Говорили, что ему не понравился забег и проигрыш Федотова. «Другим людям» нужны обычные люди. Обычные наполняют собой и поддерживают хрупкие и непрочные горизонтальные слои «других людей». И чем крепче обыкновенные люди, тем лучше. Горизонтальный слой Фанерного Быка, кроме многих обычных людей, поддерживал и идеальный Федотов, и Крашев понял, что, выиграв у него, он опять проиграл в глазах близорукого директора…
…Да, им нужна была покорность. Собственно, это не означало — ходить, опустив голову. На практике это означало совсем другое. Для молодых мастеров это означало: работать по двенадцать часов в сутки, приказы — исполнять, недостатки — скрывать, достоинства — выпячивать, докладывать без запинки, выговоры слушать со смирением, недовольство рабочих, бригадиров — давить…
Когда-то давно, уезжая из своего маленького городка, он думал, что уезжает к талантливым художникам, умным ученым… Но он пришел к «другим людям». И «другие» заставили его пройти весь долгий путь покорности. Отчего именно его путь был особенно долог? Может, «другие люди» боялись ошибиться в нем, здоровом, сильном, неглупом, и боялись принять его в свои ряды?
Прошло уже почти два года, должна была приехать жена с ребенком, а он все еще бегал в мастерах. Он уже давно одевался, как «другие люди», давно говорил, как «другие люди», давно был покорен… Но «другие люди» не принимали его в свои ряды. Что-то еще неуловимое было в них и между ними. Какой-то особый дух, особый пароль, объединявший всех их. Это было что-то невидимое, но необходимое им, и оно питало их. Без этого необходимого они не могли жить. То есть могли, но не «другими людьми». Обычными. Когда «другие люди», в конце концов, приняли его, и он оказался среди них, то этот пароль, эту необходимость он увидел еще более отчетливо. Теперь «другие люди» находились сбоку от него, впереди, вверху, кто-то уже и внизу, и между всеми ими устанавливалось, протягивалось это невидимое и необходимое им. В этом было что-то колдовское. Что-то навроде, как между упырями в романах А. К. Толстого. И он понял, почему так долго «другие люди» не пускали его в свои слои: в нем не было этого духа.
Конечно, «другие люди» при встречах не щелкали языками, как упыри; не делали заговоры, думая съесть кого-либо; не сосали кровь своих детей; им не вбивали осиновые колы в туловища: с колами в этих страшных, смрадных туловищах они не выскакивали из могил и не носились за живыми (обычными) людьми в жуткие, черные ночи…
«Так ведь нет! — резким, как электрический разряд, голосом вдруг сказало ему его сознание. — Все это было! У вас были пароли. Разговаривая, вроде бы, на обычном языке, вы говорили по-своему, по-упырьски. Вы делали заговоры, или, вернее, вы сделали один громадный заговор над всем миром. Ваши приговоры были состряпаны колдовской, анафемской силой уже давным-давно, и вы лишь исполняли их, приговаривая, заговаривая, оговаривая обычных людей. Впрямую, по ночам, вы не сосали кровь своих детей, но посмотри на своего сына: кровь кем-то из вас высосана из него, у него не твоя, не родная кровь, он чужой тебе. Вам не вбивали осиновые колы в ваши смрадные, объетые тулова — это верно, но это плохо, так как вы и мертвые вставали из могил и смрадными тенями носились по всей России, довершая свое и помогая молоденьким упырям. Вы действовали, а обычные, нормальные люди просто жили, и вас становилось все больше и больше, и вам стало не хватать обычных людей, их живой крови и временами вы начинали рвать самих себя, воя и ненасытно давясь своим мерзким, вонючим, холодным мясом…»
…Он вздрогнул всем телом и открыл глаза. Медленно и плавно поезд двигался к Москве. Все так же светила полная луна, открывая хрупкую, нежную землю. Бежало время…
Глава 15Он не давал телеграммы, но жена и сын не удивились досрочному его возвращению. Жена давно привыкла: почти все его отпуска кончались раньше срока; сыну же было все равно. К тому же и жена и сын были очень заняты. Жена вместе с матерью занималась обменом полученной им квартиры: ей не нравился район, где стоял дом; у сына тоже были свои проблемы, которые, как потом понял Крашев, тот успешно решал.
Утром жена и сын ушли, и он остался один. Крашев позвонил в Главк и узнал, что начальник улетел в Красноярск. За него оставался один из заместителей, но тот был ниже Крашева рангом и звонить ему Крашев не стал. Не позвонил он и заместителю министра, давнему своему знакомому, а в последние годы и приятелю, которого когда-то молодые мастера уральского завода прозвали Фанерным Быком. Фанерный Бык уже лет пять, как работал в министерстве.
Не позвонить Фанерному Быку было совсем против правил. Именно ему был обязан Крашев своим появлением в Москве. Кроме того, в отсутствие начальника Главка звонить надо было и по служебной субординации. Формально или неформально, а он, Крашев, сейчас был старшим в Главке и поэтому он долго, очень долго сидел рядом с телефоном.
…Он так и не позвонил… Встал и подошел к окну. Внизу, вверху, слева и справа суетилась, двигалась, жила Москва. Крашев поморщился и перешел в спальню. Дом стоял на окраине, и из окна спальни жизнь города была почти не видна. В суете перевода и переезда он так и не понял местонахождение своего дома. Прямо за окном бежала речушка, почти ручеек, и Крашев подумал, что ручеек, наверное, впадает в Яузу. Странно было видеть этот не упрятанный в железобетонные трубы или не спущенный в канализацию ручеек. За ним начинался лес, вернее, парковая его часть, переходивший за кольцевой дорогой — Крашев это знал — в большой сосновый массив. Слева под окном доживали две большие надломленные при строительстве сосны, которым теперь хотели опять привить жизнь, но жизнь не входила в них, и сосны желтели и сохли. За ручейком сосны стояли нетронутыми, и Крашев понял, что дальше строить не будут: лес защитил себя и сохранил свободу этому ручейку.
