Поэтому я пришла в наш районный военкомат, чтобы решить вопрос о его нетрудоспособности. В военкомате дали мне информацию, что нужно сначала идти к лечащему врачу. Я пошла к лечащему врачу, в районную поликлинику. Там дали мне направление в область. Приехала я вместе с сыном в Тамбов. Несмотря на то что из госпиталя была документов целая кипа, сказали, что надо сделать ему томографию. Где-то в пределах восемьсот рублей тогда было. Сделали томографию и пришли к врачу-невропатологу с томографией. Врач ее посмотрела и говорит: вам нужна операция.
Сын говорит: я операцию делать не буду.
Потому что он в госпитале общался с ребятами: некоторым ребятам делали операцию на позвоночнике, и вот как-то… неблагополучно. И такие молодые парни стали прикованными к коляске. Отсюда он говорит: нет, на операцию я не лягу.
Я тоже засомневалась: что делать? Какое решение принимать? Настаивать на операции или нет? Пошла к главному врачу этой областной больницы. Поделилась с ним. Он мне сказал: он уже взрослый молодой человек, он должен сам принять решение. Потому что если… в случае неблагополучного исхода он будет винить вас, что вы настояли, вы его, как это говорится, принудили. И в итоге на операцию он не лег.
А отсюда врач-невропатолог пишет: «Трудоспособен». Так как он не согласился на операцию. Группу ему не дают. Хотя у него травмирован позвоночник и он болен на самом деле. Тем не менее он этот крест так один и несет. Хотя я его здоровым в армию отдавала.
Все пять лет он постоянно жалуется на боль в позвоночнике. Я постоянно его пролечивала. Делали ему массаж, то обкалывание, то еще там лечебные всякие процедуры, ложили в стационар… Мы же с мужем работаем для чего? Чтоб помочь ему по здоровью: группы нет, а работать он толком не может. И вот мне сейчас пятьдесят девять лет, мужу шестьдесят два — мы работаем, чтобы ему помогать: взрослый парень — покушать, одеть-обуть и в тоже время лечить, все это нужны средства… Поэтому мы и ездим сюда в Москву торговать. Сами вяжем носочки, потом продаем. Осенне-зимний сезон заканчивается — уезжаем на родину…
Скажите, пожалуйста, а все-таки что с ним произошло?
Как он мне объяснял, у них были учения… и они как-то там лазили по веревке. И он соскочил с этой веревки и упал на спину. И повредил позвоночник. Потом он пролежал какое-то время в санчасти. Но защемление не проходило. Его перебросили в Новочеркасск. Но пока он лежал в этом госпитале, эта грыжа у него разрасталась, и разрасталась, и разрасталась. Ему предложили ложиться на операцию. Он отказался, а почему — я сказала. И сейчас он с диагнозом так и идет…
И я скажу вам, что я себя подготовила к худшему варианту: что он потеряет свое движение.
Я не знаю, как к этому отнесется невеста — пока что она молодая… Парню нашему двадцать пять лет, а невесте всего девятнадцать. Ну я как-то по-матерински сказала ей: не рановато ли? ты еще учишься… Одновременно учеба, семейная жизнь — это будут накладки… Но она вроде трудностей не испугалась. Хорошая девушка, учится на бухгалтера. Рослая, полненькая, красивая — не то что посмотришь на нашу тут молодежь: смотришь, идет — непонятно, чего на голове, идет курит, сама вся как спичка… А эта — она не курит, не пьет, степенная — это же хорошо? Домашняя девушка — она с сына может и постирать, и накормить, и чего-то там предугадать… И она мне понравилась.
Но с диагнозом сына я все-таки подготовлена к худшему. Я читала про это и долго вопросами этими занималась. И я себя давно уже подготовила: где-то он перетрудится или что-то произойдет — и он потеряет способность передвигаться. Я в беседе своей никогда ему это не говорю — но я готова в душе, что мне долго придется за ним ухаживать…
Так что… Жизнь-то, она пошвыряет — прав был Яков Гаврилович… Я с чего начала? что я с детского дома. И вот уже незаметно подошла к пенсии — я четыре года на пенсии. И я довольна, что мне по жизни повезло встретить хороших людей. Они меня часто поддерживали — и я, в свою очередь, старалась отдать молодежи, чему меня научили. И сына поддерживала в трудную минуту, и его ребят, с которыми он в госпитале находился. И вот сейчас, казалось бы, уже возраст, да? пятьдесят девять — а я не чувствую свои года, меня опять куда-то несет, работать, общаться… Вот я сюда прихожу на работу, на рынок — не только чтоб заработать: да, это тоже важное дело, — но главное, что у нас здесь как будто семья. Мы все собираемся, говорим: почему Гули нет?.. А почему Хатуна на работу не вышла?.. Какое-то братство у нас сложилось здесь в коллективе. И как будто опять я в своем детском доме, опять мы все вместе, друг друга знаем…
И знаете… Я скажу, что по жизни мне все-таки повезло.
50. Обращение в слух
— Ты еще не устала?
— Я нет. Ты устал?
— Да. Неважно. Мне хорошо… Слышишь?
— Ага.
— Как будто дождь прошел.
— Звякает.
— Капает. Ты меня видишь?
— Тень вижу. На потолке. Вижу нос.
— Я тебя люблю.
— Огоньки.
— Похоже на город. Если смотреть с высоты.
— И рулончики.
— Что?
— Типа осиные гнезда.
— Да, точно. Или пергамент. Вон буква «Л».
— «А».
— Мне кажется, «Л».
Посмотри: каждая горстка пепла, каждый рулончик — рассказанная история. Отгоревшая. Сначала она нетронутая, сырая. Покрыта корой. Потом ее начинают рассказывать, и она разгорается. Раскрывается. Становится видно, что у нее внутри. А потом догорает и гаснет. И остается только маленькая кучка пепла: «Ехал на белой лошади и кричал: „Ем телят и маленьких ребят“». Удивительно: от целой жизни — так мало пепла.
Ты почему молчишь?
— Слушаю.
— Ты молодец. Ты одна слушаешь. Без иронии говорю. Это самое главное — слушать. Вообще самое главное. Ну, по крайней мере, самое первое.
— Ты считаешь?
— Не я.
Есть рассказ в Евангелии. Бог Отец, скрытый в облаке, говорит громовым голосом: «Сей есть Сын мой возлюбленный, Его послушайте». Бог из облака говорит: «Слушайте».
А потом сам Христос проповедует, и много-много раз повторяет: «Имеющий уши слышать да слышит». По-моему, нет другой фразы, которую Он повторял бы так часто. Иногда даже в течение одного короткого эпизода — рассказывает, например, притчу и говорит и в конце, и в начале: «Имеющий уши — пусть слышит». А иногда написано, что не просто «сказал», а написано «возгласил», то есть «повысил голос», практически «закричал». Ты можешь себе представить, Господь Вседержитель кричит. Бог кричит. Повторяет. Бог просит: у вас есть уши? Слушайте ими. Используйте по назначению.
Не хотим.
Он только начинает: «Человек некий», — а мы: «Знаем, знаем. Всё знаем про вашего человека. Быдло ваш человек».
Или по-другому: «Да, знаю, знаю. Твой человек — русский христианин, богоносец. Я знаю. Я понял уже, спасибо, достаточно, не надо дальше, я знаю. Это значит вот это, а то значит то. Знаю все, что Ты скажешь».
Не слушаем. Не желаем. Желаем говорить сами. Интерпретировать. Реагировать. Комментировать. Поправлять.
Даже этот всегдашний вздох сожаления, якобы сожаления: «Ах, как же они тяжело живут, ужас». Эта реакция: «Ах, если бы на пять минут раньше». «На пять минут позже». «Ах, если бы врач был другой». Это все то же самое. Это попытка поправить Бога. Не допустить в себя, не понять, что происшедшее — это единственная реальность. Рассказ Бога — мне. Притча, которую лично Он рассказал лично мне.
— Чем пахнет?
— Сажей?
— Нет, чем-то копченым.
— Тут раньше была коптильня. Въелось, наверно. За триста-то лет.
— Ты хоть что-нибудь видишь?
— Кажется, ручку кресла.
— Где?
— Вон.
— Нет, не вижу. Почему «притча»?
— Что?
— Ты говоришь, «притча».
— Это не я говорю, это сказал Николай Велимирович: «Весь мир — бесконечное собрание притч». Все, что случается, — Божья притча. Я окружен ею.
Все, что со мной происходит, любая мелочь — в конечном итоге, слова, которые Бог говорит лично мне.
— «Притча» — сказка?
— Нет, не обязательно. Образы. Цельные образы. Иносказания.
— Зачем «ино»?
— Я думаю, чтобы мы приложили хотя бы маленькое усилие.
Помнишь, я говорил, что, мне кажется, Бог нас судит по вектору.
Притча требует маленького усилия. Чтобы я хоть полшага, но сделал сам. Хоть прислушался. Повернул голову к Говорящему. Обратился.
В это мгновение Он меня хочет застать. «В чем застану, в том и сужу». Он не хочет застать меня отвернувшимся. Хочет застать меня обратившимся. Поэтому Он все время рассказывает мне свою притчу. В любую секунду, сейчас.
Как будто мы посреди хлебного поля. Невероятный избыток, мы ими все время окружены, этими притчами, этими зернами, этим хлебом. Нам протягивают этот хлеб, отламывают и дают — мы отворачиваемся и умираем от голода. Хотя хлеб — вот, везде. Можно жарить его на костре. Можно есть его вместе. В райских посадках.
