— Прекрасно, нечего сказать! Ну так что, сделаете вы для меня что-нибудь или нет? — воскликнул он.
По лицу моего спутника промелькнула улыбка; он сказал мне, что тут имеет место редчайший юридический казус.
— Этот человек был мелким служащим, который сорок лет без устали трудился, не делая никому зла. Казалось бы — рай? А между тем что было самым счастливым днем его жизни, что ему хотелось бы переживать снова и снова? День, когда он, покидая наконец место службы, отвесил увесистую пощечину своему начальнику! Дальше выясняется, что за этим самым его работодателем не числится никаких грехов, кроме разве излишней требовательности, и что он, в свою очередь, тоже заслужил блаженство.
Тут мой гид обратился к человечку:
— Дорогой мой, — сказал он, — вы должны понять, что ваше желание находится в противоречии с духом и буквой действующих установлений. Нельзя допустить, чтобы ваш рай стал адом для другого человека!
— Тогда я отказываюсь от него! — негодующе воскликнул человечек.
Но я уже на него не смотрел.
Маленькая женщина, немолодая, серьезная, медленно шла мне навстречу по мирному зеленому полю.
То была первая читательница первых моих рассказов, та, которая не успевала еще услышать название, а уже говорила: «Замечательно!», та, которая внимала моему голосу, как внимают пасхальному органу.
— Мама! — сказал я и побежал ей навстречу; и начался вечный день моего блаженства.
Из книги «Ученики солнца»
Жил-был Сатурн, который пожирал своих детей
Все, что я знаю из античной мифологии, услышал я в свое время от дона Федерико Сориче, в квартале Стелла или неподалеку, сидя на низкой каменной ограде или в тени деревьев, возле какого-нибудь источника в Серино или на тележке, неведомо чего ожидавшей, с торчащими кверху оглоблями; мы собирались в любой час погожего, часто праздничного дня, солнце воевало с облаками или с надвигающимися сумерками, а мы среди уличного шума и гама слушали бесконечные рассказы нашего старого друга об античных богах. Тридцать лет пробыл он служителем в лицее на площади Данте, пока не завел странную привычку подкрашивать разведенными чернилами выцветший рисунок на ткани ветхих пальто, которые оставляли в гардеробе преподаватели — эта непреодолимая страсть все приводить в порядок навлекла на дона Федерико праведный гнев потерпевших и послужила причиной его увольнения. Старость поработала не только над внешностью Сориче — он стал похож на вяленую треску, и при виде его во рту делалось солоно и появлялся какой-то особый деревянный привкус — главное, она коснулась его духа. Уж и не помню толком, как мы разговорились и как у нас завязалась дружба; только вот в одну из первых встреч мы обступили его возле какой-то калитки на улице Каньяцци, за оградой виднелся огород, бочки и куры, а рубашка, которая сохла на ручке метлы, положенной поперек балконных перил, приветственно махала нам рукавом; дон Федерико вздохнул и сказал:
— Даже голосу собственной крови нельзя доверять. Ведь сам, как его, Сатурн был, например, врагом своим родным детям.
— Господи помилуй… А кто он такой, этот синьор Сатурн? — сказал парикмахер Пальяруло и посмотрел на бывшего служителя лицея, но не только на него, потому что косил.
А дон Федерико:
— Кто он такой? Дети мои, это же верховный правитель, всемогущий властелин, греко-римский основатель, создавший наш мир в ту пору, когда никто об этом и не помышлял. Ясно я выражаюсь? Еще до Адама и Евы, еще до Магомета приходит Сатурн; приходит, смотрит, видит, что нет ни неба, ни земли, и говорит: «Не пойму, что это — склад или таможня?» А потом снимает пиджак, снимает жилет и берется за работу. И можете себе представить, за три дня сотворил Олимп, Фессалию и земной шар — все как в античной мифологии!
Тут дон Кателло Деббьязе, сапожник, донельзя обрадованный тем, что нашел у себя в берете полсигареты, воскликнул:
— Господи Иисусе, да что вы говорите! А если он, с позволения сказать, еще и рубашку снимал, так, наверное, и Неаполь, и Нью-Йорк тоже он сделал!
— Что хотел, приятель, то и сделал, — сказал торговец фруктами дон Сальваторе Кадамартори, наш гваппо и рогоносец, дрожа от болезненного любопытства.
Он был скор на расправу и даже сорванцы вроде меня его побаивались, мало кто осмеливался, не прибегая к аллегориям, сказать, что жена изменяет ему с ювелиром с улицы Кьяйя. Дон Сальваторе и впрямь готов был потягаться силами с любым, только почему-то не с тем самым ювелиром, да и поводов для драки у него было сколько угодно, только не этот. Так вот, он сжал челюсти, повернулся к Сориче и сказал:
— Продолжайте… Значит, Сатурн обзавелся хозяйством. Но постойте, а сам-то он что из себя представлял?
— Дорогой мой дон Сальваторе, это был очень видный мужчина, вам такого себе и не вообразить. Не человек, а семь чудес света: борода так борода, густая, длинная… плечи, живот — как у благородного синьора… и осанка соответствующая! Ладно, значит, Сатурн везде навел порядок: тут тебе Океан, а тут — Земля со всем, что полагается, но разве мог он дальше сидеть сложа руки? Он и подумал: «Не пора ли мне остепениться… возьму-ка я себе в жены Рею». Об этом браке до сих пор говорят, можете мне поверить.
Горбун дон Розарио Непета сказал:
— Минуточку, а Рея была блондинка или брюнетка?
— Она была блондинка, хотя в то же время и брюнетка, — ответил дон Федерико. — Сейчас я вам объясню… Рея была Земля… и потому у нее не было определенного цвета. Представьте себе… писаную красавицу. Что грудь, что руки — от такой голову потеряешь… в музеях ведь зря выставлять не будут!
— Дай бог здоровья дону Сатурну и дожить до ста лет! — закричал Винченцино Ауриспа; вот уже восемнадцать лет он разносил телеграммы и был такой вертлявый, что казалось, будто он подмигивает всем телом.
— Так вот, — сказал дон Федерико. — Не успели они пожениться, как у них пошли дети… от такой парочки только этого и жди. Нарожали они видимо-невидимо детей, да таких, что страшнее не придумаешь. Сначала родились гигантские циклопы, настоящие чудища. Ростом с Везувий, сторукие и с одним-единственным глазом во лбу…
— Нелегко, наверное, когда на тебя со всех сторон глазеют… — заметил дон Альфредо Тешоне, угольщик, нащупывая в кармане очки с толстыми стеклами. Из-за сильной близорукости у него был взгляд несчастного ребенка, а увиденное им столько раз заставало его врасплох и обрушивалось на него, что теперь он был готов к любым неожиданностям.
— А дальше что? — поинтересовался дон Антонио Пальяруло.
— Рея родила двенадцать гигантских циклопов сыновей и двенадцать дочерей. И ни слова, дон Розарио! Я знаю, вы хотите спросить, какого размера были эти существа при рождении… но ведь это же миф… какая тут может быть логика!
— Дон Федерико, да кто с вами спорит? У меня и в мыслях не было.
— Ну и хорошо. Значит, как было дело, вы поняли. Сатурн, всемогущий правитель и владыка, обзаводится потомством, и у него на глазах вырастают двадцать четыре великана, каждый ростом с гору. Он и говорит: «Хоть дети и плоть от плоти моей, но они мне весь вид заслоняют, а по сто рук на каждого — это, если не ошибаюсь, две тысячи четыреста возможностей того, что в одно прекрасное утро я проснусь без своих владений. Нечего, — говорит он, — брать пример с тех монахов из Санта-Кьяры, которых сперва ограбили, а потом они ворота поставили. В общем, — заключает он, — пора о себе подумать, главное — опередить детей, а уж победителя не судят». И вот он зовет их и под видом прогулки заводит в Тартар и запирает на ключ.
— А что такое этот Тартар?
— Глубокое такое подземелье.
— Ад, что ли?
— Похоже, только без огня; что-то вроде погреба или пещеры. Посадил он их под замок, а сам и думает: «Неужто наконец все в порядке и я могу жить спокойно?» Но Рея ведь и знать не знает, что он с детьми свел счеты, и на другой же день, не успел он и глаза протереть, говорит ему радостно: «Твое величество, смотри-ка, у нас прибавление…» Послушайте, не сойти мне с этого места, если у них не родился двадцать пятый! Это и подкосило Сатурна. С тех пор у него сделалась мания преследования и ему все время стало мерещиться, что в один прекрасный день детки провозгласят республику…
— А как же голос крови… — сказал дон Розарио Непета. — Ведь они и вправду были его дети?
— До чего ужасно невежество, — ответил дон Федерико. — Раз тогда существовали только Сатурн и Рея, так на кого же еще думать? Ладно, что делать Сатурну? «Ну-ка, покажи, — говорит он. — Какой хорошенький мальчонка, на кого он похож?» И так он приговаривал, приговаривал…
— Да не тяните, ради бога!
— Прямо в дрожь бросает, честное слово! Взял да и съел его! В истории ясно сказано: проглотил бедняжку, право слово, проглотил! С тех пор вошло в поговорку, что Сатурн пожирал своих детей… Как только они рождались, он — раз, два и готово, глотал точно салат-латук. Проклятый убийца, вот до чего доводит неуемная жажда власти… и все это на глазах у несчастной матери! Что же получается, я тебе во всем повинуюсь, дарю свою молодость и любовь, и не моя вина, если у нас каждый раз дело кончается ребенком, я ведь женщина здоровая, а потом девять месяцев мучаюсь, чтобы произвести его на свет, а ты его тут же безжалостно съедаешь! Тебе не приходит в голову, что ты уже пятерых сожрал, а к октябрю мы ждем шестого?
